Любовь

Догадки изнуренных неволей людей не шли дальше того, что вот медный истукан Порывай, значит, здесь… а где же Смок? Приученные последними событиями к самой чудовищной чертовщине, оглушенные чудесами до потери здравого смысла, невольники, кажется, утратили навыки последовательного мышления, они не могли постичь связь между неизвестно откуда взявшимся скелетом ископаемого чудовища и змеем Смоком — его видели тут четверть часа назад. Все эти люди с землистыми осунувшимися лицами, закутанные по-бабьи в случайные тряпки, в несуразные платки и накидки, с безобразными обмотками на ногах, которые они накручивали поверх летних башмаков, все эти снулые, засыпающие на ходу невольники не способны были, похоже, ни на какие сильные чувства вроде радости и удивления. Они потеряли и воображение, что надо было объяснять, впрочем, не только отупляющим воздействием чрезмерного количества сильных впечатлений, но и просто голодной слабостью.

Никому как будто и в голову не приходило, что затерявшийся в толпе пигалик, большеглазый малыш в долгополом, с чужого плеча кафтане, и есть тот сильномогучий богатырь, что одержал столь убедительную, даже чрезмерную по непосредственным следствиям победу над высохшим от древности скелетом. Предположение не многим более вероятное чем то, что ископаемые кости малую долю часа назад бранились, тосковали и крепко подумывали растереть малыша в порошок.

И поскольку вопросов не возникало, Золотинка не видела надобности пускаться в излишние объяснения. Нужно было сперва наперво втолковать сонным, лишенным воли пленникам, что змей мертв. Мертв и, по всей видимости, не поднимется, чтобы позаботиться об участи оставшихся без присмотра пленников. Ждать нечего, так что волей-неволей придется подумать о будущем и самим. Судя по снулым лицам обступивших скелет зевак это простая, но чрезвычайно важная мысль не приходила им в голову.

— А навоз-то теплый, парной еще! Глядите, хлопцы, скелет обделался, знатную кучу наложил! — Закутанный в чужие обноски юноша, наклонившись над грязью там, где высоко поставленный на ребра хребет опускался на черный снег, ковырялся обломком кости. На темном от солнца, обгорелом лице исследователя блуждала полоумная как будто ухмылка.

Золотинка так и встрепенулась. Да, это был Лепель! Вдохновенный скоморох, поэт подмостков и отважный малый, который ничего на свете не принимал по нарицательной стоимости, не знал благоговения перед властью обстоятельств и именно по этой причине вынул когда-то Золотинку из петли. Она кинулась к юноше, как к родному, и, хотя поостереглась выдавать себя, сияла невольной улыбкой, так что занятый делом юноша — неверными от утомления, какими-то нестоящими, старческими движениями он разгребал навоз — глянул на малыша, пожалуй, с таким же пытливым любопытством, какой вызывала у него загадка свежих испражнений скелета.

Лепель был очень слаб, помолчав, он прислонился к змееву ребру и прикрыл глаза. Обросшие недельные щетиной, запалые щеки говорили о далеко зашедшем истощении. И это сразу вернуло Золотинку к действительности. Лепель, как бы там ни было, выглядел самым живым и разумным человеком в царстве закутанных в чужое тряпье призраков, больше, кажется, и не к кому было обращаться. Не дожидаясь, когда юноша переведет дух, Золотинка высказала предположение, что змей мертв. И поскольку не встретила возражений, принялась толковать, что нужно поднимать людей, пока они еще ходят, и спускаться с гор. Ждать нечего.

— Ты разумный малый, — утомленно произнес Лепель, приоткрыв глаза, прежняя ухмылка, однако, уже не вернулась. — Даже слишком разумный. Не по обстоятельствам. Здесь никто никого не держит, змея не было много дней, а эти… — он повел рукой, показывая, кого подразумевает под «этими», — не сдвинулись. Змей слопал их волю, а остальное уже дело времени.

— Но змея нет, — повторила Золотинка. — Никто больше не покушается на их волю.

— К несчастью, они не знают об этом.

— А ты?

— Я облазил все эти похабные горы — выбраться отсюда не просто. Проще прикорнуть на снегу и заснуть — замороженное мясо для змея.

— А там? — Золотинка показала назад, в ту сторону откуда пришла по воздуху волшебная тропа, ныне бесследно исчезнувшая.

Полого спускаясь от скелета, снежные наметы переваливали белым сверкающим языком через закраину скал и за ними открывался простор. Ущелье, заполненное по ложу рябым льдом, ширилось, горы расступались и вдали угадывались зеленеющие склоны, которые наводили на мысль о лугах, о лесе, о чистых и быстрых речках, о хижине пастуха, о сером хлебе с солью и круге белого сыра…

Забывшись, глядел в эту даль и Лепель, словно впервые видел.

— Там?.. — проговорил он. — Там нужно сорок саженей веревки.

— А связать кафтаны, штаны, юбки?

— Я уж связывал, не хватило даже до первой осыпи.

— Это сколько?

— Саженей десять.

— Если всех подымем, наберем сколько надо.

— Всех не подымем. У меня на руках принцесса, она не встает.

— Принцесса Нута? — спросила Золотинка с не ясным и себе самой трепетом.

Лепель кивнул, не желая распространяться, глянул на измазанный змеевым навозом кончик обломка, что держал в руках, и уж собрался бросить, когда воскликнул:

— А гляди-ка — зерно! Неужто змей-то наш, благодетель, травкой питался?

— Покажи! — всунулся откуда-то неказистый мужичок с мятым лицом в щетине, которая торчала даже из ноздрей.

— Да что ты? Где? — зашевелился народ. — Дай посмотреть! Зерно нашли! Зерно!

Вялое возбуждение, как зараза, охватило людей. Невольники, мужчины и женщины, дети, теснили друг друга, чтобы поглядеть находку.

Лепель перевернул обломок кости, и точно — среди коричневого кала предстала глазам белеющая крупинка. Тонкое продолговатое зернышко.

— Овес! — веско сказал кто-то.

— Дай мне! — повторил обросший щетиной мужичок, отпихивая плечом тощего обморочного вида подростка; а тот сомлел от запаха печеного хлеба, который преследовал его над парным навозом. И вряд ли кто-нибудь в целой толпе не ощущал сейчас вкус растертой зубами муки.

Щедрая душа, Лепель, готов был уступить сокровище даром, если бы только знал кому.

— Тут что-то не так, — вкрадчиво вставила Золотинка. — Не обошлось тут без волшебства. Подумайте, где зерно было. И как оно уцелело? Зерно волшебное.

Так осторожно и робко, за чужими спинами излагала Золотинка это важное соображение, что нужно было повторить его еще раз — настойчиво и сердито, — чтобы сбившаяся вокруг измазанной дерьмом кости толпа усвоила мысль. Обязанность повторить взяла на себя молодая женщина с красными обмороженными щеками, что, заглядываясь на зернышко, болезненно покашливала в затылок придавленного локтями старца.

— Зерно волшебное! — крикливо сообщила она.

— Как оно уцелело в навозе? Не могло оно уцелеть, — подтвердил возбужденный голос.

— Разве что навоз волшебный, — пожал плечами Лепель.

Подобного рода расхолаживающие соображения не входили в расчеты Золотинки, которая надеялась уже положиться на общественный разум, полагая, что после изначального толчка он, общественный разум, и сам найдет правильное решение.

— Нужно посадить зернышко, вот что. В землю. Вот тогда узнаем, — заметила она. Но так скромно и ненавязчиво, что опять-таки два-три человека, включая женщину с обмороженными щеками, принуждены были развить и усилить эту мысль как свою.

Нашлись и противники, которые держались иного мнения, хотя не умели выразить какого именно. Попытки же прояснить точки зрения сторон лишь запутывали вопрос, потому что вызывали к жизни неисчерпаемые в своей многозначности доводы, вроде того что «ишь ты! вот еще! ну да, конечно!» и, наконец, «мели, Емеля, твоя неделя!»

Изворачиваясь между спорщиками, под рукой и локтем, Золотинка пробилась к Лепелю, который, раскрывши рот с преувеличенным, как на подмостках, любопытством, следил за болезненными препирательствами. Так что не требовалось особого предлога, чтобы, не отнимая у вяло шевельнувшегося Лепеля обломок кости с налипшим в грязь зернышком, тронуть зерно пальцем… другою рукой Золотинка коснулась при этом за пазухой Сорокона и отстранилась прежде, чем возбудила возмущение подозрительной толпы.