Любовь

— Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! — просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Настолько, конечно, приобрело, насколько можно было изобразить эти обязывающие черты с помощью тех средств выразительности, которые состояли из ожога на лбу, лишавшего Ананью возможности важно наморщиться, изъязвленных губ, обращавших в ничто ораторские ухищрения, и пятен сажи, скрывавших на роже страдальца все остальное.

Как бы там ни было, прочувственная перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.

— Государыня! — продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. — Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…

— Что за беда! Прорвемся! — перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.

— И-и! Избави, боже! — махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. — Дворцы вам заказаны, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Никуда не денешься. Если попадете во дворец вместе с Юлием… Можно представить! — Он замолчал, но не полагаясь, по видимости, на Зимкину сообразительность, обманутый нарочитым бесстрастием, с каким она приняла предупреждение, растолковал: — Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить Юлию превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.

Назначая свои отеческие речи Лжезолотинке, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего, и Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. По слабости или, может, по какой другой причине, опасаясь повредить расчетам жены, которых он не мог знать, Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы. Кажется, он и сам начинал догадываться, что хватил через край в своем притворстве и, не зная, как выпутаться, неуверенно поглядывал на жену; щеки его пошли красными пятнами.

— Надо искать веревку! — решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. — Свяжем и пусть лежит.

Лжезолотинка качнула головой, так неопределенно, что Юлий остался в недоумении — слышит она или нет?

— Куда я денусь?! — хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.

Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку, она же ничем не выдавала себя. Беспомощность Юлия странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать — Зимка отбивалась от наскоков и подлостей судьбы с неразборчивостью затравленного человека.

— И потом, государыня, — вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины то в нехорошей, тенью скользнувшей ухмылке, то в какой-то ненужной, торопливой гримаске — Зимка дергалась, — потом, государыня, прежде чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.

Простое как будто бы соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись поясницу, и потом, убедительно обращаясь к Юлию, к тому из собеседников, который казался менее взволнован и потому расположен слушать, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.

В благообразном пересказе Ананьи, далеко небезупречный с точки зрения поставленной к жертвенному столбу женщины замысел выглядел, однако, покойно и разумно. Лжезолотинка кривила плотно сомкнутые губы, временами раздувая ноздри от особенно сильных переживаний, но не прерывала рассказчика. Юлий же, напротив, свесил голову; захвативши конец руками, он упирался грудью на уставленный в землю кол, как усталый потерявший веру в добрый ночлег путник. Глаза он не поднимал и можно было думать, что слушает.

— Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? — спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.

— Все в руце божией! — благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати — на небеса. — Будем надеяться.

— На благоприятный исход? — жадно переспросила Лжезолотинка.

— На благоприятный исход, — подтвердил Ананья, по некотором размышлении. — Посему я и думаю, лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.

Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала и, так как на Юлия в смысле беседы рассчитывать не приходилось, Ананья принужден был полагаться только на себя.

— Государыня! — объявил он с твердостью, которую не умаляла даже известная шепелявость речи. — Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. — Ананья ни в коем случае не понимал этого утверждения буквально и тем не менее обвел ладонью измазанные сажей щеки в бессознательном стремлении обновиться, потом с сомнением глянул на грязные до черноты руки и этим удовлетворился. — Долг маленького человека, государыня, — повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Не думаю, чтобы суть дела от этого сколько-нибудь изменилась. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы говорить, что видел в ваших глазах ощущение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Я, государыня, человек сухой и бездушный, поэтому не буду оправдываться. Маленький человек, государыня, в своем праве, если он сухой и бездушный, кто спросит его за это? Никто не спросит — одно из немногих преимуществ маленького человека. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу, пока он был жив, и не вижу надобности отпираться…

— Да… но как мы узнаем? — молвила Лжезолотинка, в каком-то изнеможении касаясь рукой чистого, безгрешного лба. Она плохо понимала Ананью, если вообще слушала.

— Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, — живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.

И он зачем-то покосился на Юлия, который, все так же сгорбившись, опирался на посох.

Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Ощущение зависимости возбуждало потребность освободиться и вместе с тем недоброе чувство к тому, кто так просто и ловко заставил ее путаться. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался — словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного — против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, оставаться на прежнем, придерживаясь благоразумного соображения, что лучше бы и впредь не выводить Юлия из столь удобного, спасительного для всех неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать.