Любовь

Все заговорили едва ли не разом, с повышенным оживлением, которое можно было объяснить только прежней искусственной скрытностью.

— Послушайте, да ведь нас везут к змею! — звонко воскликнула девушка, выглядывая в окно.

Кажется, это никого не удивило.

— Во всяком случае, по существу… если говорить начистоту, — замямлил толстяк, путаясь в мыслях так же, как в содержимом торбы, — если хотят принести в жертву всех скопом… собственно, где основания? Простите, но странный выбор. Собственно, почему?

— Хотите сказать, Быслав, — возразил тот холеный, представительный мужчина, который в самом начале поездки советовал Золотинке держаться и с тех пор уж не изменил нахмуренному выражению, как будто все еще сомневался в том, что легкомысленный и легковесный пигалик воспользуется советом к своей пользе, — хотите сказать, что не находите у себя никаких достоинств?

— Почему, Чичер? — возразил толстяк, названный Быславом; похоже, тут многие друг друга так или иначе знали. Я нахожу. Я нахожу. Скорее, это вы не находите. Простите.

— Вы хотите сказать, — продолжал Чичер, давая выход желчи, — что не находите у себя таких достоинств, которые давали бы основания привязать вас к соседнему столбу рядом с нашей прекрасной государыней?

— С прекрасной? Нет! — отвечал толстяк так горячо, что забыл слезы. — Если бы речь шла… так сказать, о размерах… если бы достоинства измерялись прямо размерами, — он опустил глаза на собственное брюшко, — то тогда — да! Но простите, это как? — и показал на примостившегося в ногах пигалика, тощие стати которого говорили сами за себя, исчерпывая вопрос.

— А если бы речь шла о красоте… — с любезной улыбкой начал черноволосый молодой человек справа, выглядывая из-за жирный плеч Быслава на девушку.

— Проще пареной репы, — грубо перебил кандальник, который оторвался от еды только для того, чтобы испортить всем настроение, — они приготовят из нас окрошку. Знаете, как готовят окрошку? Из всякой всячины.

— Разве поэтому, — протянул толстяк, разом как будто бы убежденный.

— В сущности, мы ничего не знаем, — благоразумно заметил сухонький старичок с длинной узкой бородой на груди, который сидел между кандальником и тем мрачным господином по имени Чичер, который не доверял Золотинкиной способности держаться даже и после того, как она с похвальной расторопностью нашла себя местечко на полу между чужими голенями и коленями. — И я бы воздержался от поспешных выводов. В сущности, все, что разумный человек может сделать в трудных обстоятельствах, это… это воздержаться от выводов, — добавил старичок, подумав. Он старательно перебирал сухонькие пальцы, с отменным тщанием пытаясь совместить их кончики и подушечки, что было вовсе не легкой задачей — карета раскачивалась на ходу. Понятно, что в таких условиях волей-неволей приходилось обдумывать каждое движение.

Однако, как бы там ни было, можно ли было отнести предположение об окрошке к разряду поспешных выводов или нет, говорить расхотелось, все примолкли, замкнувшись в себе да глядя в окна. И так молчали большую часть пути, скупо откликаясь на расспросы Золотинки, пигалик, как обнаружилось, ничего не знал о событиях этого утра, о печальной жертве слованского народа, который лишился своей государыни.

Притихшая девушка, отстранившись от толстяка, глядела в окно, пыльный ветер трепал ее темные волосы, а губы не размыкались, словно пересохшие. Девушка и заметила в поле неуклюжий очерк тяжелого на ходу человека, в котором она после некоторых колебаний признала медного истукана. Все сгрудились у окна.

В самом деле, это был Порывай, тот самый болван, что с таким твердолобым упорством пытался взять приступом Вышгород. Что заставило истукана уступить обстоятельствам и переменить намерения? Шел ли на спасение государыни, как высказалась вдруг не утратившая возвышенных представлений девушка, или… прав был пигалик, когда ни с того не с сего помянул о кончине великого государя? Ответа не было. Спутники поглядывали на пигалика, ожидая от него разъяснений. Но Золотинка не видела надобности толочь воду в ступе, она и сама мало что понимала.

Это было уже в виду поднявшихся по синей дали развалин, в которых невозможно было не признать ограду змеиного логова. Полчаса спустя лошади стали. На околице переполненной столичным людом деревушки, на выбитом до черноты поле стояли в не считанном множестве колымаги и воинские повозки, томились и слонялись по жаре толпы вооруженных людей. Стало известно, что ожидают и государя.

Над дорогой в Толпень поднялась пыль, и стан пришел в беспокойное движение: сломя голову скакали верховые, приставы раздавали зуботычины кучерам, заставляя их перегонять с места на место кареты, чтобы выстроить каким-то загадочным порядком. Ничего невозможно было разобрать; жара, удушливая пыль над вытоптанной луговиной, утомление, неизвестность и вдобавок ко всему ненужные затруднения в таком незатейливом деле, как выйти по нужде, привели Золотинкиных спутников в растерзанное и отрывистое настроение.

Ждать однако уже не пришлось. Тот же щеголеватый пристав, что вывел Золотинку из тюрьмы, распорядился оставить карету, и в поле, огороженном рядами поспешно выстроившейся стражи, Золотинка и ее спутники попали в порядочную толпу таких же потерянных и сбитых с толку людей, многие из которых — чуть ли не половина! — несли на себе несомненные следы вынужденного затворничества: грязная, мятая одежда, порванные кандалами чулки, бледные, не видавшие солнца лица. Те же усердные не по разуму приставы принялись выстраивать и подравнивать людей, но не особенно в этом преуспели, когда пестрая толпа придворных, что заслоняла Золотинке княжеский поезд, расступилась.

Плечистые едулопы с нарядными тряпочками на чреслах несли высокие крытые носилки, дальше поспешным шагом, пускаясь временами рысцой, следовала подобострастная рать вельмож и дворян. Вознесенный над косматыми уродами, за откинутым пологом, возлежал Лжевидохин. Когда носилки остановились в десяти шагах перед строем — едулопы с тупым бесстрастием держали их на плечах — оборотень в желтом шелковом халате с изображением рычащего змея немощно навалился на резную закраину ложа и оглядел собрание. Тусклый взгляд его не миновал и пигалика — маленькому человечку мудрено было бы затеряться среди взрослых людей — но на пигалике не остановился, не выделяя его никак особенно.

Да и не удивительно, Золотинка уж начинала догадываться, кто были эти мало схожие между собой люди, ее товарищи, что стояли в неровном длинном строю перед слованским оборотнем. Смутные соображения ее обрели определенность еще в ту пору, как карета нагнала Порывая; теперь же, когда она увидела чем-то встревоженного или… скажем так, взбудораженного надеждами Лжевидохина, она поняла все. Поняла прежде, чем смогла подкрепить найденное решение доказательством — всей совокупностью подробностей и обстоятельств. В догадке ее было пока что больше пробелов, чем ясно прописанных мест, но итог, итог она уже знала. Рукосил на пороге блуждающего дворца. Люди, которых он поставил перед собой, это проводники во дворец, избранное общество — праведники. Признанные достоинства и добродетели этих людей есть ручательство безопасности во дворце. Рукосил — и тут расчеты его не лишены оснований — укроется за спинами праведников. Праведники вынесут Лжевидохина на руках. Половина их этим утром извлечена из тюрем, чему как раз не следует удивляться. И хотя Золотинка пока что не могла сообразить, не могла знать какого рода праведность числится за ее спутниками, скорее наоборот: ей трудно было представить толстого простака, что сидел напротив, светочем воздержанности и кладезем глубокомыслия… как бы там ни было, никакие частные сомнения уже не сбивали Золотинку.

В повадках Лжевидохина сказывалось беспокойство, известная неуверенность… несомненно, он торопился. Значит — еще одна связка! — он поспешает за Порываем, который к этому времени как раз должен был миновать деревню. Имеется связь между походом Порывая и беспокойством Лжевидохина, который следует за истуканом по пятам. Окруженный и укрепленный со всех сторон праведниками Лжевидохин должен войти во дворец, прежде чем Порывай… прежде чем истукан дойдет до змея.