Любовь

Некоторое время он таился, прислушиваясь к ленивым голосам снаружи, потом вскарабкался босыми ногами на бархат сиденья и, настороженно оглядываясь на яркие щели занавесок, вытащил из-за уха золотую заколку с камешком. Этой-то заколкой, острой ее иглой малыш процарапал край атласных обоев под самой крышей кареты и как только проделал дырку, достаточную, чтобы с некоторой натугой просунуть в нее уменьшенный до горошины камешек, затолкал его под обои, под атлас и под тонкий слой войлока, где камешек и затерялся вполне бесследно.

Золотинка еще раз, запоминая подробности, оглядела место, где упокоился Эфремон, и опустилась на подушки. Всё, она осталась чиста, готовая к любым обыскам, даже самым изощренным и унизительным — а доводилось слышать и о таких приемах, что за столом помянуть неприлично! Не было никакой надежды удержать при себе волшебный камень до решающей встречи с государем, а обнаружить Эфремон прежде времени, значило возбудить такие подозрения, что и самая встреча станет, скорее всего, под сомнение. Лучше без всякого камня, вчистую, голыми руками… И хотя это «голыми руками» давалось Золотинке не даром, смешно было бы теперь заботиться о нескольких лишних унциях золота за два-три случая произвольного волшебства. Быть может, последних в ее жизни.

В круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение — он ждал.

Шагая по сеням и переходам дворца, Зимка видела макушки склонившихся придворных, и можно было только гадать, что несет ей на сей раз угодливая почтительность этих людей. Впрочем, довольно было и того, что Зимка таила в собственной душе, чтобы не ожидать впереди ничего хорошего. Страх перед непостижимой проницательностью чародея точил ее, вызывая потребность резким, порывистым движением сбросить с себя тяжесть; на щеках Зимки играл румянец, глаза сверкали все тем же искусственным возбуждением. Она торопилась, как будто опасалась растратить и расплескать раньше времени дрожащую в душе решимость, она шагала стремительно, разбрасывая встречных к стенам.

Подземное логово чародея, сумрачное помещение с пробитыми в скале бойницами, встретило княгиню мертвящим спокойствием. Собаки на ковре едва подняли головы; слованский оборотень рыхлой грудой мехов погрузился в широкие кресла, и утонул в них так славно и покойно, что, сдается, не в состоянии был бы выбраться без посторонней помощи; сонные едулопы пристроились на корточках у дальней стены и только оскалились, когда появилась женщина. Один Ананья, верный человек Рукосила, почел за благо подняться из-за своего столика, чтобы приветствовать государыню. Голые лавки вдоль стен, несколько древнего вида поставцов с книгами и свитками, наверное, пыльными, вполне подтверждали впечатление зловещего убожества, которое охватило Зимку на пороге логова.

Пасмурный день за глядевшими в пропасть бойницами, перетекая в это промозглое подземелье блеклым туманом, едва рассеивал мрак — на столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.

Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Но и с пяти шагов нельзя было понять выражение обрюзглого лица, похожие больше на щели глаза оборотня терялись под опухлыми веками без бровей, казалось, что Лжевидохин слеп, и потому настороженный, но пустой взгляд темных глазниц, не отвлекаясь внешностью, щупает что-то в самой душе. Зимка зябко повела плечами.

И в самом деле, было холодно, оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.

— Все люди смертны, — молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.

Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту было сухо и щеки горели.

Кажется, что и Ананья ежился, одетый по-летнему. Он вернулся за столик и подвинул себе бумагу, не желая, очевидно, растрачивать даром время, но мельком глянул написанное и этим ограничился.

— Река времен в своем стремленьи поглотит все дела людей… — размеренно прочитал чародей, но сбился, пошевелил пальцами, пытаясь восстановить в памяти стих. — Как-то там: народы, царства и царей… А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Вот что ужасно, — закончил он будничным голосом. — Подумать только со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Десять тысяч лет или мгновение — в смерти нет разницы. Ты становишься современником всех умерших и когда-либо живших. Равенство в смерти — самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?

— К чему это? — проговорила Зимка, слабея.

— У тебя обывательский ум, — сумрачно сказал Лжевидохин. — Сядь.

В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.

В сущности, Зимка не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. Ни обратившийся в ветхую рухлядь кумир, ни отставленная от дел соперница не внушали ей добрых чувств и потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой — за известную цену — опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти Юлька, царственный супруг ее Юлий, намертво запутанный в это невероятное сплетение обстоятельств, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.

— Сядь, — повторил Лжевидохин, хотя Зимка уже сидела; похоже, он повторил это с добрыми намерениями, из жалости, но тотчас же сморщился, отчего широкое лицо его, придавленное плоской шапкой, исказившись, стало как будто и шире, и ниже. Словно чародей пригнулся. Он помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальцем въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой; два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.

— Один раньше, другой позже — все умрут, — продолжал Лжевидохин, мучаясь. — Много ли в том смысла: раньше — позже, когда все равно умирать? Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» — это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Но опять же не знаю поможет ли, — кряхтел старик. — Вот, к примеру, отдала бы ты час жизни, чтобы имя твое вошло в века? Не уверен, что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением за потерю часа или двух дней жизни. Какое тут утешение? Одна насмешка. Хотя, по-моему, лучше такое утешение, чем совсем никакого.

Словно проваливаясь, Зимка повела взглядом в бессознательной попытке на кого-нибудь, на что-нибудь опереться — на Ананью. Но предупредительный человечек ускользнул, тотчас уставившись в бумагу. Может статься, он для того и положил перед собой грамоту, чтобы иметь повод уткнуться туда носом.

Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил:

— Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе. Вот ведь грехи наши тяжкие…

— Короче, — молвила Зимка пересохшим голосом.

— Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И вот этих слез, тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал прежде, чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. О подделке я уж подумал. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет, он под тобой на две сажени в землю видит. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки — как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем как Смок.