Погоня

— Оно ведь, и в самом деле, неплохо бы выбраться, — скороговоркой бормотал невесть что скоморох. Сквозь просветы в черных кружевах было видно, как он дергается, пытаясь освободиться от опутавшей их на пару с принцессой в несколько витков веревки. Небрежно затянутая, веревка как будто бы поддавалась, сползала ниже, с груди на живот, хотя до полного освобождения было еще далеко.

Скоморох торопился распутаться, предполагая впереди и новые несчастья, а принцесса мало помогала товарищу. С полным самозабвением она пела негромким высоким голоском нечто хватающее за душу, и если иногда запиналась все же, то, вероятно, не от тревоги и беспокойства, а по той уважительной причине, что не твердо помнила протяжные мессалонские песни.

Люди давно уже не вызывали у Рукосила-Лжевидохина сильных чувств. Ни задушевные песни принцессы, ни шутовская тарабарщина скомороха, ни жалкие причитания кота не способны были вывести слованского оборотня из равновесия — словесный хлам нисколько его не волновал, как не занимала и судьба узников. Избалованный победами, развращенный безграничной властью, Рукосил ненавидел обстоятельства, то единственное, что еще смело сопротивляться всесокрушающей воле владыки. Задорное нахальство хотенчика, злостное его сопротивление доводило оборотня до исступления.

Злобно пиная жесткое кружево ограды, Рукосил вдруг понял, что это и есть железо. Пущенные хотенчиком побеги обратились под действием Сорокона в железо! железо с виду и железо по существу: серые листочки гнулись и резали пальцы. Почерневшие прутья глухо звенели стоило постучать камнем.

Сорокон в руках, почтительное, испуганное внимание сотен свидетелей и собственная распаленная обстоятельствами злоба толкали Рукосила по пути без возврата.

Он коснулся ограды Сороконом и вызвал искрень.

Сверкнул зеленый свет, изумруд хищно поцеловал железо, и тотчас распалился маленький, не заметный с дальних концов палаты пятачок. Мало кто понял в эти мгновения, что же произошло, трудно было поверить, чтобы могущественный чародей пустил искрень по такому случайному, незначащему поводу. И только истошный, исполненный необъяснимого ужаса выкрик: «искрень!» положил конец недоумению. Люди попятились, напирая на разгромленные, со спущенными скатертями, опрокинутой посудой столы. И уже кричали спасаться, хотя явной опасности для тех, кто оставался за пределами железной западни, пока что не было.

Почтеннейший взвился по железному плетню в надежде выскочить — но поздно! Густо заплетенные прутья не оставили коту лазейки, сколько ни бился он головой, чтобы протиснуться там и здесь.

— Спасите кота! — дурашливо завопил скоморох. Бог знает почему человечный призыв этот вызвал повсюду смех. Это было тем более неожиданно, что гнетущий страх перед искренем не отпускал толпу. Кот перестал браниться, а принцесса оборвала песню, смущенная необъяснимым взрывом веселья.

И сразу без заметного перехода от одного к другому, как это бывает в тягостных сновидениях, раздались вопли: уберите железо! у кого железо? все сгорит! Выли собаки, урчали и лаяли едулопы.

— Если никто не возьмется спасать кота, придется коту нас спасать! — паясничал скоморох; в шутовских скороговорках его слышалась однако лихорадочная тревога. — Эй ты, — тараторил он, — развяжи мне руки, слышишь? Кому говорю? Развяжи руки, ты хочешь, черт побери, чтобы хоть кто-нибудь спасался?

Исходивший от раскаленного железа жар не был еще так силен, чтобы совсем потерять голову, но кот уже ничего не соображал. Он метался по клетке, взлетая наверх и бросаясь вниз — на голову узника, куда пришлось, ошалело путался среди побитых цветов и, скинув хвостом венец с головы совершенно бледной, словно бы неживой, принцессы, кидался в дальний от огня угол.

— Великий государь! — завопил он вдруг. — Смилуйся! Смилуйся, государь, или я развяжу преступникам руки!

Это подобие угрозы тронуло дряблый рот оборотня усмешкой. Слегка сгорбившись, он зябко кутал покатые бабьи плечи в широкий плащ с тяжелым бобровым воротником и, казалось, грел свою стылую кровь в тепле разгорающегося огня. Вишневого цвета пятно расползалось по прутьям, достигая уже размеров хорошего столового блюда, в воздухе чудились запахи паленого.

Железо горело, но побеги хотенчика продолжали расти, и, сверх того, откуда-то из основания клетки с силой мощной струи вылетели вдруг каменные ступени, мгновенно складываясь в довольно широкую крутую лестницу. Она поднималась в воздухе без опоры и тут же, никто и дух не успел перевести, высоко над головами ударила в смык стены и потолка. Все вздрогнуло, уходя из-под ног, лестница, пробив безобразную брешь, выбросилась на волю — сквозь мутную, затянутую облаком пыли дыру открылось небо; стена пошла трещинами, перекосились надломленные балки потолка. Беспорядочно растущие из клетки прутья тотчас же устремились к лестнице, складываясь в витые железные перила, которое споро бежали вверх вдогонку ступеням.

Гром грянул — ничто в необыкновенной череде событий не произвело на людей такого ошеломительного, подавляющего впечатления, как удар волшебной лестницы. То был даже не ужас, скорее благоговение, сознание своего ничтожества перед громадностью неподвластных человеку сил. И видно стало, что даже Рукосил-Могут всего лишь жалкий больной старик, растерянный и беспомощный.

Блуждающий дворец! Вот что это было такое, вот что родилось из сухой деревяшки, которую притащил в зубах беспризорный кот.

Теперь, когда это свершилось, ошалевшим людям казалось, что ничего иного нельзя было и ожидать, что они давно предчувствовали, куда дело клонится, и только не нашли случая высказать давнюю свою тревогу. Верно, так оно и было: блуждающий дворец занимал слишком много места в тайных помыслах и крамольных, шепотком разговорах, чтобы люди не ожидали его где угодно.

— Ну что, дуралей, — ясно и даже как будто весело сказал скоморох среди подавленного ропота, в котором различался подголосками и собачий вой, и ворчание едулопов, — вот тебе преждевременное спасение. Ты еще не развязал мне руки, а уже открылся выход!

Затравленный непреходящими ужасами, кот и думать не мог обижаться насмешками, тем более, что и не понимал их. Как ошпаренный, он кинулся кусать и терзать узел, в то время как Лепель и Нута задергались, пытаясь сбросить путы. Раскаленная ограда на расстоянии полутора-двух шагов источала жар, от которого теснилось дыхание и румянились щеки. Но путы, так до конца и не развязанные, пали под тяжестью обвисшего на них кота под ноги, освобожденные узники отступили на холодную сторону клетки — как раз туда, где начиналась прегражденная железным плетнем лестница.

Надежда на спасение, задор удачи заставили Лепеля, а потом и Нуту ломать прутья голыми руки, и железо поддавалось! Оно гнулось и рвалось под тонкими пальчиками Нуты, как густое тесто. В лихорадке не замечая ожогов, узники выломились на лестницу и побежали вверх, к открытому в небо пролому; еще быстрее взлетел кот.

Все это было так невероятно, что никто из Рукосиловых верноподданных не сделал ни малейшей попытки задержать беглецов.

— Стреляйте! — дрожащим голосом крикнул государь, и тогда только все пришло в движение. Полетели, сбиваясь о густые завитки перил стрелы, кто-то из самых ретивых и отчаянных дворян полез на еще холодное заграждение, но, очутившись уже на лестнице, испугался, остановился на полпути к зияющему в небо провалу. Неустойчивая лестница, видно, ходила ходуном, она пускала вниз каменные столбы и не совсем еще успокоилась, когда Лепель, пропустив вперед принцессу, выбежал на волю, туда где зависли выше деревьев, ни на что не опираясь, оборванные в пустоту ступени.

Блуждающий дворец врастал в стены палаты, стены пробивались сквозь стены, обращаясь в нечто чудовищное, полуразрушенное и полувоздвигнутое, рушилась штукатурка, падали каменные глыбы. Возле пылающей железной беседки, откуда бежали узники, явилась в мгновение ока двустворчатая дверь с какими-то покалеченными каменными обломками вокруг себя; едва родившись, дверь уж обуглилась и задымилась. Огонь распространялся по железным перилам лестницы наверх… Пожар! Тлели, дымились скатерти раздавленного опорным столбом лестницы стола, недолго было ждать, чтобы занялся дубовый потолок.