Погоня

Ближайшие дни не принесли перемен к лучшему. Почтеннейший перепрятывал несколько раз украденные у пигалика сокровища — все больше по ночам, и прятался сам, выбирая для ночлегов чердаки заселенных крысами трущоб, где крыши в частых, как раз на кота, прорехах. Не заметно было, впрочем, чтобы пигалик пытался преследовать похитителя. Да и не мудрено — пойди отыщи пронырливого кота в полном лазеек, проходных дворов и помоек городе! Так что, почитая себя на этот счет в безопасности, Почтеннейший тихо презирал раззяву пигалика за ротозейство. В то же время новые и новые затруднения на пути к Рукосилу-Могуту лишь увеличивали раболепное восхищение будущим властелином, которое предусмотрительный кот уже начинал воспитывать в себе и лелеять.

Через три дня окончательно выяснилось, что сторожевые псы не оставляют проездную башню Вышгорода денно и нощно. Стража досматривала людей и грузы, а собаки стерегли всякую мелкую тварь, вроде котов; среди котов, среди собак, в особенности, и, разумеется, среди птиц значилось немало оборотней. То были лазутчики иностранных государей и местных, доморощенных волшебников, которые все попрятались, как не было, при взыскательном управлении великого слованского государя Рукосила-Могута, но вовсе, понятное дело, не исчезли.

Дни шли за днями, а Почтеннейший не находил способа и подступиться к Вышгороду. Следовало, верно, вступить в переговоры с кем-то из младших чинов Рукосилова воинства, но Почтеннейший кот испытывал глубокое отвращение к одной только мысли о необходимости объясняться со всякой мелкой сошкой. Такого рода объяснение предполагало ту или иную степень взаимного доверия, а доверительность, доверчивость вообще не значились среди добродетелей Почтеннейшего, который понимал только основанный на любви и страхе договор: с одной стороны, снизу вверх, почтительный страх и верноподданная любовь, с другой стороны, сверху вниз, — все остальное.

Почтеннейший метался и ждал, и удача не вовсе еще отвернула от него свой изменчивый лик. По городу пошли разговоры, что великий государь Рукосил-Могут, три месяца подряд не покидавший своего горного логова, устраивает прием для послов нескольких сопредельных государств. Местом встречи и пира называли загородную усадьбу Попеляны.

Набравшись решимости не упустить случай, Почтеннейший загодя перенес свои сокровища в сад Попелян и укрыл их в дупле векового дуба подле дворца. За неимением лучшего замысла ничего не оставалось, по видимости, как броситься государю на перерез с дерева и, сложив к его стопам волшебные вещи, просить взамен милосердия и покровительства. При этом придется, понятное дело, разжать челюсти и выпустить сокровища прежде, чем прощение будет получено, а благосклонность Всемогущего определится. Здесь для подозрительного кота таился источник неразрешимых сомнений, однако, оставаясь на почве действительности, невозможно было придумать никакого способа взывать о снисхождении с палкой в зубах. Так что Почтеннейший оставался при сомнениях, хотя и пытался, пока оставалось время, преодолеть это досадное затруднение: зажавши во рту хворостину или какой обломанный сук, он прыгал с дерева в глухих дебрях сада и подолгу мычал, пытаясь изъяснить кусту жимолости свои верноподданные чувства — любовь и страх.

Попеляны между тем день ото дня становились многолюдней, по дорогам пылили подводы с припасами, поварня источала одуряющие запахи пареного и вареного. Почтеннейший объедался, хотя приходилось делить достатки с целыми полчищами безродных пришельцев. Бездомные коты и собаки все прибывали, собираясь по добрым вестям с ближних окрестностей и даже из самой столицы. Наконец стали прибывать и послы: по обсаженной липами дороге от ворот сада к подъезду низкого дворца, похожего на украшенное множеством затей печенье, потянулись скороходы, загромыхали кареты, скакала блистательная великокняжеская конница, где-то пели трубы, гремели барабаны и катилось громогласное «ура-а!»

Обаяние могущества и славы, волнительные надежды вызывали на глазах Почтеннейшего слезы. Взобравшись на вершину огромного дуба, с особой остротой ощущал он свое шаткое, опасное положение перед лицом великой волшебной силы.

Два с половиной часа с перерывами продолжалось шествие чудно наряженных посольств, шествие шелковых халатов, тюрбанов, перьев, неправдоподобного покроя кафтанов самых кричащих, поражающих глаз расцветок.

Своим чередом распорядитель празднества выкликнул и принцессу Нуту, что нисколько не удивило Почтеннейшего, который давно уж перестал разбираться во внутренних взаимоотношениях и счетах двора. Маленькая, прибывшая без всякого блеска принцесса прошла по ступенькам широкой лестницы между рядами неопределенно притихших дворян. Она не глядела по сторонам — тем поверхностным, рассеянным словно бы взглядом, который, однако, умеет подмечать признаки восхищения и любви в глазах подданных, она не улыбалась — многозначительно и ласково, словно бы узнавая и привечая каждого в блистательной, на один образец толпе, не было в ней ни нарочитой, выставленной напоказ скромности, ни гордого достоинства известной всей стране страдалицы; подобрав темно-синее до черных ночных переливов платье, она поднималась к распахнутым золотым дверям так просто и непритязательно — разве чуть-чуть торопилась — что, казалось, появление бесследно исчезнувшей в свое время и мятежно объявившейся принцессы с ее ломаной недоброй судьбой никого не должно было волновать и уж меньше всего волновало саму Нуту. По правде говоря, Почтеннейший, хотя и слышал глашатая, сообразил, что эта маленькая женщина в темном принцесса, тогда только, когда заметил в ее гладко уложенных волосах крошечный, словно бы детский венец.

Великая государыня Золотинка прибыла со своим особым двором; непомерно растянувшаяся вереница карет, величие конных дворян, торжественная суета придворных — волнующая преданные сердца пышность затмила все, что видели в Попелянах в это утро. Карета остановилась, седовласые вельможи раскрыли дверцу, спустили подножку и настала напряженная, исполненная благоговейной сосредоточенности и ожидания тишина… Ропот восхищения сопровождал выход первой красавицы государства. Одетая в серебристое и серое с темно-синими крапинами, она блистала, как холодная утренняя звезда на озаренном небе; в солнечных ее волосах сиял венец заметно больше того, что достался Нуте.

После большого перерыва далеко за полдень в истомленные ожиданием Попеляны прибыл хозяин. Холодным ветром повеяло по вершинам деревьев, и словно бы вздох — облегчения, ужаса? — прошелестел по всему саду, где праздными кучками слонялись назначенные к встрече дворяне, подтянулись ряды стражи, кто-то куда-то бежал, слышались приглушенные крики и распоряжения, потом после быстрой опасливой суматохи наступило зловещее затишье.

За отрядом витязей в медных доспехах бежали скороходы, и загрохотала тяжелая и длинная, с провисшим брюхом, колымага. На запятках ее мерзким грязно-зеленым клубком копошились узловатые чудовища с низкими лбами и похожими на корявые сучья конечностями.

Едулопы изрядно смутили затаившегося в листве кота; голова шла кругом, как перед прыжком в бездну. Больше Почтеннейший ничего уже не способен был соображать, он начал спускаться к дуплу, где хранил волшебные вещи пигалика.

Карета остановилась далековато, широкая выпуклая крыша ее оказалась за пределами самого отчаянного прыжка, и пока Почтеннейший примерялся, прикидывал, как проскочить между ног окруживших карету дворян, оттуда из скрытого занавесями нутра выпрыгнули на волю два черных длинноногих пса.

…И дальше Почтеннейший только наблюдал, страдая от унизительного бессилия. Расторопные, несмотря на дородность, вельможи приняли под руки одетого с княжеской роскошью старца — тот так и просел под тяжестью золота и узорочья! — и бережно, с выражением величайшей ответственности на лицах повели во дворец при торжественном безмолвии стоящих в несколько рядов придворных.

Позднее, когда красочные толпы дворян перед широкой лестницей подъезда поредели, осталась только стража и челядь, из внутренних покоев дворца послышалась обеденная музыка, медоточивые звуки гудков и труб, призванные, очевидно, усластить поданные на столы блюда. Приторные наигрыши эти лишь разжигали в Почтеннейшем горечь переживаний. Нужно было что-то делать, искать пути и подходы, хотя не оставалось сомнений, что собаки ни на шаг не отойдут от хозяина — сознавая свое особое, исключительное положение, они предано ловили взгляд самодержца.