Погоня

— Несомненно, государь, — отвечал Замор с едва уловимой заминкой, которая, может быть, свидетельствовала, что всесильный судья Приказа надворной охраны не сразу успел сообразить, о каком именно распоряжении идет речь.

— Отмени его, — сказал Лжевидохин и тем поставил приспешника в еще более замысловатое положение.

Он прошел к столу несколько закостеневшей под взглядом хозяина походкой, взял, не присаживаясь, перо и так остановился. В высокомерном лошадином лице его выразилась особенная неподвижность… на лбу проступила испарина.

— Ты же не умеешь писать, — заметил Лжевидохин, по-своему понимая причину Заморовых затруднений. Лжевидохин наблюдал всесильного судью с поставленного посреди комнаты переносного кресла и рассеянно поглаживал гладкую голову громадного черного пса, что вскинулся на расслабленные колени старика.

— Я делаю тут кое-какие пометки, — смутился Замор.

— Покажи.

На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот — человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей и множества других, не поддающихся уже опознанию.

— Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, — язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.

— Пока что не забывал, — сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: — Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? — Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. — О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу, тело раздели и бросили к деревенской околице, деревня Тростянец Невльского уезда, государь. Я полагал, как было указано, что губной староста обнаружит тело и призовет жителей округи к ответу. Нужно ли отменить распоряжение насчет поисков убийцы Ислона? Насчет губного старосты? Извлечь тело из ямы и перекинуть в другое место? Закопать без следа? Что именно нужно отменить, государь?

— Разве не было указания хватать всех пигаликов подряд? На заставах? — спросил Лжевидохин.

— Нет, государь, — отвечал Замор. В голосе его прозвучала несколько даже преувеличенная бестрепетность, какой и должен встречать верный долгу служака выговор начальства. Встречать, впрочем, ничего не пришлось, и, может статься, Замор заранее об этом догадывался.

— Ну и слава богу! — легко согласился Лжевидохин. — Тем более, что я такого распоряжения, сдается мне, и не давал.

Ничего не выразилось в лице Замора, но, верно, он должен был испытывать удовлетворение оттого, что счастливо избежал ловушки — была ли это сознательная уловка хозяина или следствие добросовестной старческой забывчивости.

— Искать пигалика Жихана, того что сбежал от государыни из корчмы Шеробора.

— Уже распорядился, — склонил голову судья.

— Но без грубостей. Без этих ваших штучек.

— Слушаюсь.

— Вывернуться наизнанку, а найти.

— Вывернемся, — заверил судья без тени улыбки.

— Используйте лучших ваших людей, самых ловких и опытных, самых пронырливых и терпеливых.

— Понима-аю.

— И чтобы ни один волос с головы Жихана не упал.

На этот раз Замор отвечал не без запинки.

— Головы мерзавцам поотрываю!

По всей видимости, усматривалась закономерная связь между необходимостью отрывать головы, чтобы уберечь волос, — ответ совершенно удовлетворил Лжевидохина.

— И сам за все ответишь!

— Это уж как водится.

— Я говорю, Жихан мне нужен живым или… только живым, — начиная раздражаться, возвысил слабый бабий голосок оборотень.

Однако Замор с легкомыслием здорового человека, который устает следить за причудами больного, позволил себе двусмысленность:

— Надеюсь, малыш отличается крепким сложением.

— Пошути у меня! — с обессиленной, но страшной злобой стукнул кулаком о поручень кресла Лжевидохин и так глянул своими гнилыми глазками, что судья не отозвался на этот раз ни единым словом, даже утвердительным, а только вытянулся, тотчас растеряв всякие признаки игривости, если можно было усмотреть таковые в его предыдущих замечаниях.

Томительно долгие мгновения исследовал Лжевидохин застывшую рожу судьи и как будто бы удовлетворился.

— О каждом шаге докладывать.

— Слушаюсь.

— Теперь, принцесса Нута. Что она?

— Ничего не ест.

— Ну, этой вашей жратвой и пес бы побрезговал.

Замор имел законные основания удивиться, но не воспользовался своим правом.

— Прикажите улучшить содержание? — спросил он без тени недоумения, с подобострастием.

— Посмотрим… Остальные что?

— В разработке.

— Живы?

— О, да! Крепкие мужики, — сболтнул — исключительно от усердия! — Замор и тотчас же прикусил язык.

— Давай Нуту, — велел Лжевидохин, не обращая больше внимания на собеседника.

— Прикажите проявить почтение? — остановился тот на пороге.

— Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера — основание всех вещей.

— Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру — при моих-то делах?! — пробормотал Замор, но эту дерзость он приберег уже для себя — когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.

Маленькая принцесса не особенно переменилась, если не считать ржавой цепи на ногах: все то же посконное платьице и передничек, в каких застало ее нашествие великой государыни Золотинки на корчму Шеробора. Разве что волосы слежались — ни расчесать, ни помыть в темнице, да потерялась лента. Впрочем, изрядно уже выцветшая.

Поставленная пред очи грозного чародея, Нута глядела без страха и без вызова, она, кажется, не совсем даже и понимала, что перед ней великий чародей. Повелитель Словании, покоритель Тишпака и Амдо представлялся ей дряхлым, вызывающим жалость старичком, каковым, несомненно, он и был на самом деле. В безбоязненном взгляде ее была проницательность простодушия; казалось, головокружительные перемены последнего времени, которые в считанные дни вернули служаночке звание принцессы, бросили ее в табор миродеров, провели через испытания волшебного дворца и сделали предводительницей несколько сот восторженных почитателей, чтобы тем вернее толкнуть ее затем в гнусные страшные застенки, — казалось, все эти превращения не надорвали ей душу, а умудрили новым, исполненным силы и достоинства спокойствием, от которого только шаг до простодушия.

Лжевидохин оглядывал маленькую женщину с любопытством.

— Почему цепь? — спросил он наконец, удостоив вниманием и Замора, и тотчас же перешел от вопроса к выводам: — Пошел вон, мерзавец!

Вместе с начальником удалился и мерзавец поменьше — тот самый сторож, который хорошо знал «почему цепь». По видимости, объяснение его никого совершенно не могло бы удовлетворить, и сторож промолчал. Молчала и Нута — ее попросту не спрашивали. Нечто неуловимое в детских губках Нуты открыло Лжевидохину всю меру постигшего маленькую принцессу превращения — она насмешливо улыбнулась!

И тут же жалобно вздрогнула, испугавшись прянувшей ни с того ни с сего собаки.

— Фу! — отозвал пса чародей. — Мне доложили, — сказал он потом, оставив побоку предварительные заходы, — ты нынче говоришь только правду.

— Да, — подтвердила она тихо.

— После дворца?

— Прежде я была ужасно лживая. Но ведь никто и не ожидал от меня правды, верно? — сказала она, пожимая плечиками. Не знаю, что произошло, я больше не могу… тошнит от лжи. Вот и все.

— Ну, предположим, — пробормотал Лжевидохин. В повадке его не осталось ничего наигранного, и тот, кто мог бы наблюдать оборотня во время давешних его объяснений с Ананьей и Замором, заметил бы разницу: великий государь и великий чародей подобрался, стал суше и тверже, словно бы впервые встретил достойного хитрости и ума собеседника — это была Нута. — Предположим, — протянул он раздумчиво и опять цыкнул на собак, которые плотоядно, роняя слюну, глазели на маленькую женщину. — Но как ты полагаешь, это хорошо или плохо?