Страница 49 из 68
Среди жертвователей была некая Фульвия, судя по всему – непроходимая дура. Когда стало известно об исчезновении каравана, она не придумала ничего лучшего, как пожаловаться мужу, а через него – императору. Тиберий, возмутившийся тем, что прямо в центре империи собирают деньги на помощь кому-то, кто должен, согласно преданию, изгнать римлян отовсюду, решил опередить события и сам изгнал всех евреев из Рима. Им разрешили взять только то, что можно унести на себе; молодых же мужчин, пригодных для воинской службы, забрали в солдаты и отправили в Сардинию, на борьбу с пиратами. Таких оказалось более четырех тысяч человек; и не меньшее число было казнено за отказ взять в руки оружие.
Когда эти солдаты, отслужив свои тридцать и более лет, стали возвращаться – Рим запылал…
Я хорошо помню эти пожары. Поначалу тлели окраины, трущобы, и все кругом говорили, что это дела рук земельных спекулянтов – подобно тем расчисткам, что происходили во времена Марка Красса. Ночами весь Рим был в кольце зарев, небо светилось розовым, и страшно воняло гнилью и горящими отбросами. Днем солнце не могло пробиться сквозь пелену серого дыма. Но через месяц или два заполыхали целые кварталы в центральных районах и даже вблизи Капитолийского холма. Поджигателей ловили; среди них оказалось немало уволенных легионеров, бывших евреев и тех из городской бедноты, кто ожидал нового появления Избавителя. Схваченных обливали горячей смолой, поднимали на городские фонари и поджигали, но и такое варварское устрашение не шло на пользу, и пожары не утихали.
Неотложные дела мои позвали меня в Галлию, и я не дождалась развязки этого великолепного трагифарса. Говорят, бесконечные пожары стоили жизни тогдашнему императору Нерону; говорят также, что Рим отстроили заново еще краше. Может быть. Больше я в Риме не была, и мне он помнится именно таким: в сжимающемся кольце огня, пропитанный вонью и страхом. А иногда во снах своих я вижу его лежащим в развалинах, среди развалин бродят люди с дубинами и в шкурах, а с неба валится не то снег, не то белый пепел.
Да будет так.
После семейного совета мы с Иохананом провели у мамы еще несколько дней, а потом возобновили странствия по городам, прихватывая уже и Самарию с Переей. Нас сопровождала разноликая свита, более похожая на шествия масок в дни римских сатурналий или на ярмарочные гуляния финикийцев. Многие были откровенно безумны – как старый знакомец негр Нубо, бывший когда-то плотником. Я так и не сумела выяснить, что с ним произошло и какое несчастье лишило его рассудка, а вернее, памяти о происходящем. Он помнил то, что было пять лет назад, но ничто из быстротекущего не задерживалось в его голове более чем на десять-двадцать долей. Иногда он впадал в отчаяние и начинал крушить все вокруг себя… Шли с нами и другие – как, например, целитель Гер, посвятивший свою жизнь поиску удивительного корня жизни «мехаб», который один может заменить все лекарственные средства; впрочем, до тех пор, пока он его не нашел, Гер успешно использовал многие растительные и животные соки, а также яд змей и скорпионов. В городках и деревнях Великой долины в те дни свирепствовала дыхательная лихорадка; заболев ею, человек становился серым и вскоре умирал; Гер показал крестьянам нужную траву – ту самую, от которой, объевшись ее, падают наземь овцы, – научил заваривать и пить, и многие сумели одолеть болезнь. Но, разумеется, более всего людей привлекал Иоханан со своими рассказами о чудесном спасении младенца-царя, его беспорочной юности и грядущем служении народу. Стоило нам задержаться где-то более чем на два дня, как туда начинали стекаться люди со всей округи, желавшие через свои уши получить подтверждение смутным слухам, уже много раз пробежавшим по всей земле. Как-то раз мы просто не смогли выйти из города, запертые толпой, и Иоханан вынужден был говорить с крыш домов, но его не хотели отпускать, он начал сердиться – и тут среди ясного неба ударили молнии, и хлынул ливень. Кто-то крикнул, что в лице Иоханана явился сам пророк Илия, и этот слух не утихал более никогда – до самого конца… И, как Илию, Иоханана прозвали Исправителем, но шептались при этом, что милосердный Иоханан исправляет водой, тогда как Илия исправлял огнем… А в шутку или между собой его звали и Купалой, и Окунателем, и даже Топителем.
Я, кажется, не упоминала, а зря, что муж мой в возрасте двенадцати лет решил посвятить себя Предвечному и в качестве первого шага поступил в асайскую школу, что находилась в двенадцати стадиях от его дома. Асаи, невзирая на всю их замкнутость и небрежение нравами внешнего мира, в школы свои посторонних детей принимали охотно; да и то сказать: с их отношением к плотской любви они вымерли бы за два поколения. Обучение было бесплатным, а вернее сказать, плата принималась самими учениками, которые исполняли множество мелких и грязных работ в общине. Иоханан провел в этой школе год, вернулся разочарованным и злым и потом говорил, что единственное полезное приобретение, ради которого он потратил год у асаев, – это отношение к воде. Так что, когда со дня той чудесной грозы все собравшиеся требовали, чтобы их хотя бы окропили водой, муж мой это охотно делал – охотно и иногда даже свирепо, потому что его не слушали, а лишь желали прикоснуться и быть окроплену, поэтому случалось – особенно когда мы перешли в Перею и двигались вниз по Иордану, – что он хватал особо рьяных требователей за волосы и макал их в воду с головой, очищая от скверны, но они из-за этого лишь заходились в еще более буйном восторге… Безумие, начинается безумие, говорил мне Иоханан, когда мы оставались одни – это случалось редко, все время вокруг были люди, и все они говорили, говорили, кричали, требовали, хохотали, бились в корчах, – что же так медлит брат?..
Иешуа действительно медлил – как он потом сказал, все дни наперед оказывались неблагоприятными, и он просто ждал знамения, и дождался: он и те, кто был с ним, увидели, как в небе сойки заклевали коршуна.
– Это наш день, – сказал Иешуа и повернул коня.
Я помню, когда я была маленькой и мы жили в Ламфасе, египетском городе, мы с Иешуа едва не погибли. Случилось так, что нам с ним понадобилось перейти дорогу, потому что за дорогой высилась большая куча камней, среди которых можно было найти полупрозрачные камешки с жилками и чешуйками почти настоящего золота. Мы набрали две корзинки этих камешков и пошли обратно, и у моей корзинки как раз посреди дороги оторвалась ручка. Камешки рассыпались, я начала их собирать, и тут вдруг подскочил брат, схватил меня за руку и больно дернул, и мы полетели в пыль и на острые камни, валявшиеся на обочине, а мимо нас пронеслась красная колесница, запряженная четверкой вороных. Казалось, что колесницей никто не правит и никто не сидит внутри. Она пронеслась так быстро, что нас ударило ветром и покрыло взметнувшейся пылью. Вдруг рядом оказалась мама. Вначале она бросилась к Иешуа и, упав на колени, ощупывала его и не могла поверить, что он цел, и, только поверив, дотянулась до меня – одной рукой, потому что другой она все так же прижимала к себе моего брата.
Не подумайте, что во мне говорит зависть, или ревность, или что-то еще хуже зависти и ревности. Просто этот случай с каких-то пор стал мне сниться. Приснился он и сегодня, и я снова ощутила себя сиротой и, проснувшись, поняла, что плачу…
Впрочем, на землю Самарии Иешуа ступил босым и в полном одиночестве. Чтобы не отвратить воодушевленный народ, ему следовало хотя бы поначалу вести себя так, как подобает Избавителю из пророчеств. Поэтому он шел по дороге босым, в белых льняных одеждах назира и с посохом, а войско уже давно было впереди, на проселках, в деревнях и городах, бродило там по улицам, или сидело за столами, или даже окапывало виноградники – были и такие.
Близился канун годовщины смерти царя Ирода…
Меж тем Иоханан и я – и с нами две сотни других странников – поравнялись с Иерихоном и встали ночлегом на левом берегу Иордана, намереваясь начать переправу утром. Этой дождливой зимой реки вздулись, и перебраться через Иордан вплавь или вброд было немыслимо. Но как раз в этом месте имелся подвесной мост, мощный и широкий, по которому можно было не только пройти самому, но и провести в поводу коня.