Побег

В ту же ночь Золотинка оказалась в угрюмой, без обстановки камере, вырубленной в толще материковой породы. Железная дверь с решетчатым окошком преграждала ей выход. Необходимые удобства были представлены основательным горшком под крышкой, который она сразу задвинула в ближний к двери угол, — единственное место, где можно было укрыться от бдительных взоров молчаливого сторожа.

Первый день за решеткой Золотинка провела в каком-то оглушении и свалилась прежде времени спать. Проснувшись, она нашла на каменном столе подле койки, где стояли вчера только кувшин с водой и кружка, несколько книг и, не желая ни о чем думать, потянулась читать. Так закоренелый пропойца, ощущая тоску во всем теле, тянется поутру к рюмке.

«Двенадцать поэтов всех времен» она отложила в сторону, потому что не нашла среди избранных Омана и вообще не чувствовала расположения к тонким и пряным удовольствиям, какие обещала лирика пигаликов, — действительно даровитая. Зато другая книга, которая называлась «Азы» — начальное руководство по волшебству — захватила ее сразу. Она провела утро в своего рода запое, смутно сознавая, где находится и чего ждет.

Пока не обнаружила между сто двадцать шестой и сто двадцать седьмой страницами узенькую записку у самого корешка: «Все остается в силе. Не бойся и жди вестей от Друга».

Подписи не было. Но какая еще нужна была подпись — руководство по волшебству! Книг же всего имелось три: «Азы», «Двенадцать поэтов» и последняя — путевые заметки некоего пигалика прошлого столетия, которые назывались «Быт и нравы русалок Подольского взморья». Если предположить — а ничего иного не оставалось, — что «Азы» это привет от Тлокочана, то «Двенадцать поэтов» в таком случае принадлежали Оману. «Быт и нравы русалок» свидетельствовали о вкусах и пристрастиях Буяна.

Так! Золотинка схватилась за «Поэтов» и, лихорадочно их листая, обнаружила на последней, чистой странице вписанные от руки стихи. Они имели заглавие «Я думаю о тебе», а внизу стояло: Оман. Несколько исполненных Оманом четверостиший не содержали в себе ничего предосудительного с точки зрения тюремных властей, то были трогательные стенания поэта о невозможности вызволить из заточения закованные в кандалы грезы: «тревога» при этом рифмовалось с «убого», а «воля» — «недоля». Так что, с точки зрения придирчивого надзирателя, если бы таковой занялся не узаконенным дополнением к книге, «плененный пленницей» автор рифмованного послания, правильно расценивал нынешнее положение «волшебных грез моих виденья» как очень тяжелое и нерадостное. Такое понимание дела едва ли вызвало бы у тюремщиков нарекания.

Поэтому Золотинка оставила стихи Омана как есть. Записку Тлокочана из «Азов» она разжевала и проглотила. Недолго порылась в книге «Быт и нравы», но не нашла там ничего сверх того, что Буян уже сообщил ей голыми стенами тюрьмы и решеткой. Больше ему нечего было сказать, как видно. Золотинка вздохнула, прощаясь с дружбой.

Чтения хватило на три дня, на четвертый она начала заглядывать в поэзию и дивиться строгостям заключения. Ни Оман, ни Тлокочан не имели более случая подать весточку, Буян не удостаивал ее посещением. Никого, кроме маячивших за дверью надзирателей. Отрываясь от книг, Золотинка отмечала глухую, тревожную скуку обступившей ее тишины. Стражники появлялись неслышно и безмолвно исчезали.

Она прочла «Азы» до конца, торопливо понимая и схватывая с пятого на десятое, и, ошеломленная множеством новых понятий и представлений, вернулась к началу. Похоже было на то, как если бы Золотинка долго блуждала в дебрях, ходила по кругу и тыкалась сослепу в одни и те же препятствия, вязла в трясине недоумений и вдруг увидела все сверху: «Азы» открыли ей чудеса мироздания в их взаимном проникновении и связи. Частности соединились в целое, которое оказалось неизмеримо богаче и в то же время проще, стройнее, чем это представлялось слепому путнику.

Захваченная и покоренная книгой, Золотинка не очень удивилась, когда один из сторожей, забирая после скудного обеда посуду, обронил, остановившись на пороге:

— Вы просили прогулку. Собирайтесь.

Когда это Золотинка просила? Наверное, все ж таки просила. Хотя ничего теперь не помнила, одурев от чтения.

Что же касается «собирайтесь», то прихватить с собой «Азы» ей не позволили, а больше и нечего было собирать. Они прошли коридор, имевший ряды железных дверей по бокам. Не слышно было, впрочем, никаких узников; за все время заключения Золотинка так и не дозналась были ли у нее товарищи. Миновали тюрьму и оказались в одном из узких подземных ходов общего пользования, которые пронизывали собой окрестные горы на десятки верст. Имелись еще, как Золотинка слышала, большие дороги, тянувшиеся на огромные уже расстояния, — они связывали между собой города Республики. Впрочем, Золотинка из-за недостатка опыта не могла бы отличить большую дорогу от пригородных путей, оставалось только гадать. Шагающий впереди сторож слепил ее ярко сверкающим на макушке огнем.

— Куда мы идем? — спохватилась она четверть часа спустя.

— Это место называется четырнадцатые ворота.

Стражники, оба, имели при себе самострелы с десятком стрел в колчане, одеты были в зеленые куртки, обычные шапки с огненными шариками, которые пигалики носили в подземельях, и высокие лесные сапоги. Снаряжение это ничего не говорило Золотинке или же, напротив, говорило слишком много, так что она отказывалась понимать, а переспрашивать из какого-то суеверия не смела.

Глухая каменная стена, замыкавшая короткий тупик, дрогнула и поехала, бесшумно надвигаясь, потом пошла в сторону, в боковой выем. Растворилась сверкающая щель — с воли брызнуло солнцем. Четырехугольный проем чуть больше обычной двери открыл пронзительной ясности вид на заросшие зеленью склоны.

От воздуха кружилась голова. Пошатываясь, Золотинка озирала горы, заросшие мелколесьем вперемежку с лугами. Простор полнился шептанием ветра. Звенели цикады.

— А ключ? — сторожа заговорили вполголоса, не довольные друг другом. Один повернул назад в темную дыру ворот. И когда Золотинка оглянулась, не застала уже ни пигалика, ни ворот: скала закрылась, поглотив пигалика. Товарищ его, что остался в одиночестве, опустился на землю и положил самострел.

Это был коренастый пигалик средних лет, моложавый лицом, но с заметной проседью в бороде. Молчаливый и равнодушный до удивления. Он лег, едва коснувшись травы, надвинул на лоб плоскую шапку с потухшим белым шариком на темени и прикрыл глаза, обратившись в сторону солнца.

— Можно я пройдусь? — спросила Золотинка, когда убедилась, что ждать больше нечего. Тюремщик ее явно понимает прогулку в самом общем, казенном смысле — как мероприятие. — Я пройдусь! — повторила она немного погодя еще раз, громче. Но стражник отлично слышал и отнюдь не спал.

— Не далеко, — процедил он, не размыкая век. — Отсюда не убежишь.

Золотинка обвела глазами замыкавшие долину вершины; на севере они поднимались сизыми голыми глыбами. Нигде нельзя было приметить признаков оседлой жизни. На поросших травой склонах поблизости от ворот не примечались даже овечьи тропы, которые неизбежно опутывают собой все обитаемые места.

Подобие дорожки, которая начиналось у порога двери, потерялось уже в двадцати шагах, всюду поднималась нехоженая трава. Скоро Золотинка оказалась в полнейшем уединении среди кустарника, в низине, где было жаркое, настоянное на пряных запахах безветрие. Рядом, на расстоянии вытянутой руки, кажется, надсадно, прямо в уши звенела цикада. От звона этого кружилась голова. Золотинка остановилась, ощущая необыкновенную слабость. Мысль о побеге пронзила ее потрясением. Понадобилось усилие, чтобы припомнить, что там, в камере, остались «Азы». «Азы» стоили побега или побег стоил «Азов», сразу не сообразишь.

Ни на чем не остановившись, в неразрешимом сомнении она сбросила толстый тюремный халат, только сейчас заметив, отчего же так жарко — до истомы, и осталась в смуром шерстяном платье со шнуровкой. Потом сломала ветку, выкрутила ее, оборвала размочаленные волокна и опять остановилась, озираясь. И не было ведь никакой, решительно никакой причины, чтобы так сильно, так гулко стучало сердце! Ничего ведь еще не произошло…