Побег

— Постойте! — придержал двинувшихся уж было носильщиков обличитель Хрун. — Я думаю, девушка и сама пойдет!

Неясный шелест удивления вперемешку с другими, более сильными чувствами всколыхнул зрителей: девушка отлично поняла Хруна и даже не пыталась этого таить — она слезла с носилок.

— Да-да, конечно! — сказала она с преувеличенной живостью, словно мимика ее менялась так же беспорядочно, как шаталось тело. — Понимаю. Вы сердитесь! Да-да-да — сердитесь.

Каждое слово с избытком подкреплялось развязной жестикуляцией, так что трудно было не улыбнуться. Что не мешало, однако, тем же самым весельчаком жалостливо хмуриться в следующий миг. Кто сам не сообразил или чуткости не хватило, тому достаточно было взглянуть на озабоченного врача, который ничуть не обманывался резвостью подопечной. Трудно сказать, обманывался ли обличитель Хрун — говорил он жестко, но осторожно и, уж конечно, не позволил себе даже беглой ухмылки.

— Сейчас пойдем вниз. Мы спустимся в теплое и… удобное помещение.

— Ах да! — каким-то детским, безыскусным движением Золотинка потянулась рукой ко лбу и замерла, опасаясь упустить мысль.

— Идем! — настаивал Хрун. — И нужно одеться! — Выразительный взгляд его показывал, что человек… женщина с обнаженными по самый пах ногами, не может считаться вполне одетой.

Но Золотинка-то не замечала, что ей холодно.

— Ах да… — повторила она, страдая от напряжения мысли. — Да, вот… — сказала она, пытаясь теребить волосы, что было затруднительно при обожженных ладонях. — Кстати! — лицо озарилось. — Кстати! А что там случилось? Да вот — Юлий. Что с ним было?

Никто и слова не успел вымолвить, как Золотинка затараторила:

— Но я все помню. Отлично помню. Да. Я помню. Понимаю. — Изменчивые чувства ее казались такими же развязными и произвольными, как жесты, они существовали сами по себе, без связи со смыслом. И даже как бы опережали смысл, вовсе его подменяя. — Вот и замок разрушен… — молвила она, озираясь широко открытыми глазами. — Как это… слово выскочило. Не важно.

— Сударыня, — мягко сказал главным врач Корлаван, — наследный княжич Юлий теперь великий государь и великий князь Слованский. По смерти своего отца Любомира он занял Толпенский престол.

— Это хорошо! — без размышлений согласилась Золотинка. — А отец умер?… Какая жалость, я хотела бы с ним познакомиться… Да… Я знала Юлия. Наверное, он переживал. Скажите, он очень переживал, когда умер отец?

— Как вас зовут, сударыня? — спросил вдруг Корлаван.

— А что? — насторожилась она. — Меня?.. Золотинка. — И пожала плечами, удивляясь всему сразу: и что они могут этим интересоваться… и что сами не знают, как ее зовут, и что как будто бы не уверены в правильности ответа — если судить по тому, как строго и напряженно слушают каждое ее слово. Словно проверяют. Она хихикнула.

Однако они, похоже, продолжали сомневаться. И, наконец, это смутило Золотинку:

— Ну да, Золотинка. А что?

— Пойдемте, сударыня! — учтиво предложил обличитель Хрун. — Все сразу и не объяснишь. Нам с вами долгие еще разговоры разговаривать.

— Но Золотинка! Золотинка, конечно! — упрямо возразила она. — Я — Золотинка!

— Боюсь, что так оно и есть, — крякнул, точно расстроенный медвежонок, волшебник Тлокочан.

— Надеюсь, что так, — обронил обличитель Хрун.

Через лаз среди развалин Золотинку отвели вниз. Она помнила похожий на сновидение городок пигаликов, но когда, проблуждав вслед за своими провожатыми тесными и однообразными ходами, городка не увидела, а попала в назначенный ей покой, мало чем отличавшийся от старательно прибранной горницы в доме зажиточного купца, усомнилась и в самом видении: точно ли оно было?

Припоминая, Золотинка убеждалась, что способна разобраться в себе и в своем прошлом. Но почему же тогда не оставляло ее неуютное ощущение неопределенности, откуда эти сомнения в действительности всего, что хранила память?

Со временем она догадалась, в чем дело, хоть и пришлось для этого — чтобы сообразить — хорошенько походить из угла в угол, вперяя рассеянный взор то в зелено-лиловые разводы уложенного на пол ковра, то в загадочного устройства лампу под потолком.

Две смежных комнаты, разделенные не дверью, а полукруглой аркой между ними, и небольшой придел для ванны и прочих необходимых удобств, составляли временное (или, может быть, постоянное?) Золотинкино жилище. Место заключения, проще говоря. В последнем не трудно было убедиться, подергав запертую за удалившимися пигаликами дверь. Никаких окон, разумеется, их замещали развешенные по стенам картины с изображением равнинной природы и моря. Самая необходимая обстановка: кровать в одной комнате (без белья и постели), стол в другой, несколько пустых шкафов, в одном из которых Золотинка обнаружила большие мужские сапоги, забытые тут предыдущим постояльцем или заключенным; случайные книги, которые Золотинка не стала и открывать, чернильница с закаменевшими на дне чернилами; пыльная, давно не бывшая в употреблении посуда. И зелень, на поверку искусственная.

«Так вот!» — сообразила Золотинка, перебирая жесткие, неживые плети растения, что перебросилось по своду дверного проема. Она поняла: что-то такое произошло, отчего прошлое (да, кажется, и настоящее) утратило значение. Как бы обесцветилось. Глубокий черный провал отделял вновь народившуюся Золотинку от самой себя. Исчезла непрерывность ощущений, расположенная во времени последовательность событий, которые дают уверенность в собственном существовании.

Прошлая жизнь чувства потерялась — вот в чем дело! Потому-то и глядела на себя Золотинка отчужденным, оценивающим взором, словно узнать себя не могла. Растеряла все, что наполняло прошлое, самую жизнь ее смыслом, а теперь и огорчиться утрате не умела.

Дней десять спустя она выслушала обвинительное заключение.

— Как хорошо все вы тут написали, — пробормотала она, — правдоподобно… Что мне за это будет?

Главный обличитель Республики Хрун опустил глаза в стол и подвинул бумаги; этих нехитрых действий хватило ему, чтобы вернуть себе ясность взора.

— Статья двухсот одиннадцатая часть третья Уложения о наказаниях не дает возможности смягчить вашу участь, Золотинка. Я обдумал обвинение… Вообще говоря, нельзя исключить, что суд не согласится со мной и каким-то образом, при чрезвычайном напряжении ума обнаружит в ваших действиях основания для того, чтобы применить часть вторую той же статьи. Что было бы большим облегчением для подсудимой. Большим облегчением. Очень большим. Однако, — продолжал он особенно веско, с неумолимой, железной последовательностью в словах, которые сцеплялись друг с другом, не оставляя зазора для посторонних понятий, — однако я счел бы себя бесчестным пигаликом, если бы пытался внушить вам ложные надежды. Готовьтесь, Золотинка. Все, что я могу вам теперь сказать: готовьтесь. Ложные надежды ослабляют дух. Вам понадобится все ваше мужество, чтобы выслушать приговор.

Золотинку водили на допрос в особое подземелье, где скамья ее была поставлена на три ступеньки ниже, чем стол обвинителя, — для того, по видимости, чтобы обвиняемая не смотрела на обвинителя сверху вниз, что было бы неизбежно при естественной разнице в росте.

— Значит, надежды нет? — спросила Золотинка.

Писарь, молоденький щеголеватый пигалик за столиком на отлете, заскрипел пером, добросовестно записывая вопрос.

— Я передаю дело в суд, — сухо возразил Хрун и тоже вслед за Золотинкой глянул на писаря, который трудился, не поднимая головы. — Понадобится две-три недели, чтобы судьи изучили собранные свидетельства и назначили первое заседание. Тем временем вы можете избрать себе общественного защитника.

— Это нужно?

— Защитник окажет вам нравственную поддержку, — Хрун пожал плечами, хотя это и не вязалось как будто с ободряющим смыслом сказанного. — Он как бы разделит с вами тяжесть приговора.

— В нравственном смысле?

— В нравственном, — подтвердил обличитель, после изрядного промежутка, который понадобился ему, чтобы обдумать ответ.