Побег

Юлий противостоял мужчине с седеющей бородой и свирепыми, пушистыми на концах усами под кривым носом. Когда бросили они бесполезные в тесноте копья, Юлий выхватил меч, еле отразив сокрушительный удар сверху. В одно мгновение он постиг взглядом и золотую цепь с ладанкой, что бряцала по железным пластинам доспехов ниже шеи, и бородавку на щеке — все, кажется, до единого волоска. И всего этого не существовало: мгновенное видение без смысла, без памяти. Всем существом без остатка Юлий стал ужас и ярость — и ударил мечом сам, попадая в щит, хотя метил в плечо и в шею. Со страстной надеждой покончить разом — убить эти бороду и усы насмерть, убить, уберечь себя от разящего, сверкающего в глаза железа. Содрогаясь, обменивались они ударами, лошади прядали, разнося всадников, и противники отчаянно вертелись, чтобы не подставить спину или незащищенный бок, — и помину не было о благородстве, озверели оба, как озверело все гремящее, стонущее, орошенное кровью поле. И каждый стремился усидеть в седле до последнего, потому что, падая, — уже не вставал.

— Государь! Я узнал вас! — крикнул вдруг противник Юлия, прикрываясь щитом. Матерый воин, он сохранял достаточно самообладания, чтобы помнить что-нибудь и кроме собственного спасения. — Сдавайтесь!

— Не-е! — после мгновения замешательства выдохнул Юлий вместе с ударом.

Противник хоть отразил удар, но как бы и зазевался. И клинок Юлия, звякнув о бок украшенного перьями шлема, рубанул плечо. Внезапный удар этот был так силен, что, и не разрубив наплечник, Юлий отшиб противнику владеющую мечом руку — тот ответил нетвердо. И еще — с глубоко затаенным отчаянием, с внутренним омерзением — рубанул Юлий раз за разом поддававшегося витязя, содрогаясь и сам от каждого достигающего цели удара; торопливый страх завладел им — покончить скорее с ужасом — убить.

Не Юлий его прикончил — чей-то клинок в спину, и витязь поник, кровь на усах, скользнула драгоценная ладанка; завершающий удар обвалил его под копыта.

Вдруг оказалось, что бело-синие в меньшинстве. Они сдавались или уже обратились в бегство — все бело-синее воинство с наседающим на плечи врагом повернуло назад, хотя там и здесь еще продолжалась рубка. Юлий не знал, что произошло, да и никто не знал. Все случилось почти внезапно, по той никем не осмысленной причине, что государева конница, более многочисленная, чем конница мятежников, раздавшись в стороны при лобовом столкновении, захлестнула бело-синих с боков. Полуокруженный противник не выдержал бокового удара и повернул после самого короткого, на считанные доли часа боя.

Теперь бело-синих гнали по всему полю со свистом и улюлюканьем, под торжествующие вопли и кличи. Частью смешавшаяся между собой громада мчалась во весь опор как одно целое. Сломленные духом мятежники неслись обратно, туда где лес сходился клином, сужаясь до горловины, — к тому самому месту, где Юлий выставил порубленную в начале боя заставу из лучников и копейщиков.

Скакал и Юлий, вопил, упоенный счастьем побеждать и жить, счастьем горячей скачки за впавшим в ничтожество противником.

Далеко впереди Юлий увидел с пригорка нестройные толпы пехоты под бело-синим знаменем. Люди эти, конечно же, не могли устоять перед потоком своих собственных, опрокинутых назад войск. Мелькнуло и пропало — не видно было больше ни бело-синего знамени, ни пехоты, только спины всадников, лошадиные крупы и мелькающие копыта.

И когда начался конец, Юлий еще думал о победе.

Издалека, из-за толп вражеской пехоты, где в окружении зелено-бурых чудовищ находились подвешенные к лошадям носилки, брызнули десятки, а потом и сотни мелких огненных колобков, каждый из которых не превышал ореха. Словно ветер подул искрами — они посыпались среди испуганно раздавшихся людей, вооруженных лишь дубинами да каменными топорами. И рванули, разбегаясь все шире, навстречу железной лавине. Прыткие колобки скакали быстрее бегущего человека и сразу же покрыли траву множеством чернеющих дымных росчерков. Новые и новые искры летели целым роем: чародей поджигал рассыпанную по большой дымящейся доске железную дробь.

Алчные огоньки не разбирали своих и чужих. И Рукосиловы витязи это отлично знали, имели они случай наблюдать огненную чуму в действии и понимали, что это такое. Одетые в кольчуги и панцири, поножи, железные нарукавники и рукавицы, могли ли они надеяться на спасение, когда бы неслись и дальше навстречу катившему огню? Как ни страшен был враг, но огонь страшнее. Витязи Рукосила, и в первую очередь те, кто шибче всех скакал, дальше оторвался от преследователей и не чувствовал жаркого дыхания смерти в затылок, осадили коней. Колдовское пламя внушало неодолимый, суеверный ужас.

Лавина конницы остановилась, будто на стену налетела, и как это бывает, задние набежали на передних и смяли их, столкнувшись в лоб с теми, кто пытался повернуть назад, — все смешалось невообразимой толчеей.

Ничего не зная об искрене, преследователи в боевом задоре воображали, что бело-синие совершили умышленный поворот, чтобы дать отпор беспечно расскакавшемуся врагу. Они рубили всех, кто пытался повернуть назад, те защищались, коли успевали, а больше кричали истошными голосами, что искрень, что назад, черт вас всех побери, дуроломы! Всех сожжет! Очумели?! Никакого боя в этой куче-мале и быть не могло, если только подразумевать под боем нечто хоть сколько-нибудь возвышенное и осмысленное. Давка, неразбериха, озлобленная жестокая бестолковщина, брызги крови да вопли задавленных… Хищные искрени, подрыгивая, с налету смачно шлепали на доспехи и оружие бело-синих витязей, которые напирали на сбившуюся комом громаду. И все это месиво — лошади, люди — кто усидел в седле, а кто свалился, порубленный или смятый давкой, — все это месиво всколыхнулось, подаваясь вспять.

На беду, Юлий попал в сердцевину свалки — лошади ржали, лезли на дыбы, иные из витязей орудовали мечом, почти не встречая сопротивления. Взвилась лошадь под Юлием, он усидел, но лошадь уж не могла опуститься на четыре ноги, места не оставалось. Она ударила копытом соседку забросив ей на шею ногу — все словно взбесились. Юлий опрокинулся на спину, и некому было помочь — люди губили друг друга. Зажатый чьим-то коленом, он всхлипнул вместо крика и провалился, потеряв меч.

Много было народу рядом, но видел, что случилось, только Поплева. Поплева в драку не лез и неотступно следовал за юношей с тяжелой бронзовой секирой наготове.

— Государь упал! — вскричал он, не имея возможности пробиться вперед; голос сорвался и потонул среди конского ржания, воплей и стонов, осатанелой брани.

Поплева колотил лошадь, но вряд ли ошалевшее в этом светопреставлении животное, хоть сколько-нибудь догадывалось, что значат эти понукания, и понимало плетку. А там, где провалился в толчею Юлий, оставшийся без седока жеребец отчаянно спотыкался, забросив ноги на соседку — всадник на ней пихал Юлиева жеребца мечом.

Нельзя было пробиться к государю и на два шага, но все месиво конных шатнулось само собой, и Поплева углядел тело юноши прямо под собой, лошадь переступила, попавши копытом между рукой и головой — Поплева дернул узду, едва не разрывая лошади пасть.

Как разглядишь, где она там топталась? Нелегко было даже соскользнуть с седла вниз и нагнуться. Однако Поплева не колебался. В тот ничтожный миг, когда образовалась слабина, он успел спрыгнуть и сразу же должен был упереться изо всех сил в круп собственной лошади, чтобы удержать ее на месте, закряхтел, натужась сколь было сил, потому что и люди, и кони, все вдруг поперли назад.

Казалось, ему нужно было удерживать давление всей толпы сразу — и тут же она сдалась, хлынула по сторонам. Давка разрядилась почти внезапно, когда остававшиеся в тылу поняли, что происходит, и повернули — громада ринулась в бегство.

Юлий стонал, уткнувшись в землю. Похоже, он пробовал подняться, но беспомощные попытки его как раз и показывали, насколько он пострадал. Бронзовый панцирь и шлем, быть может, защитили его от тяжелых переломов, не видно было открытых ран, а что до остального, то не было времени разбираться. Конница схлынула, разбежались лишенные седоков лошади, на поле остались раненые и потоптанные. Там и здесь с пронзительным воем метались латники, пытаясь сбросить доспехи. Катались по земле, по телам кони — они мучительно ржали. Корчились сгоревшие уже до безгласия люди. И по затоптанной, посеревшей траве чертили полосы гнавшие все дальше и дальше искры. Луг дымил и чадил.