Побег

За палачем — опять знамя, и, во главе с начальниками из дворян, второй полк копейщиков в две тысячи человек. И опять знамя — городской голова с советниками. И еще полк — всё копья, копья, долгие тонкие пики со сверкающими желтыми наконечниками. Как диковинные колосья, они клонились под удушливым западным ветром и тихонечко перезванивали, жестко и сухо ударяясь друг о друга. Полк прошел, и опять знамя, и еще полк… Колышущаяся река эта текла почти час. В известном промежутке, позволив пыли улечься, проехали полторы тысячи вооруженных тяжелым железным оружием конников, в шлемах, но без доспехов. То была запасная ударная сила, на которую крепко рассчитывал Юлий.

К вечеру, продвигаясь навстречу запавшему в дымную муть солнцу, багрово-жаркому, но не яркому, так что можно было смотреть на запад, почти не прищуриваясь, войска дошли до большого пруда на лугу, где и стали, распалив бесчисленные костры.

Темнота сгущалась. Стесняя сердце, висела пыльная мгла, припавшее к окоему солнце едва глядело, и прежде времени наступили сумерки. Однако и через час после захода желтоватый, без теней полусвет еще клубился над станом, позволяя различить человека в десяти и в двадцати шагах. Далеко на западе над краем земли светилась неверная красноватая полоса.

Заранее посланные вперед дозоры вернулись без каких-либо достоверных известий. Тогда как беженцы в немалом числе уже шнырявшие между костров божились, что чудом только увернулись от конников Рукосила и затаившихся в темноте чудовищ. Нездоровое возбуждение очевидцев и красочные их рассказы можно было приписать понятному желанию заработать миску похлебки у растревоженных слушателей. И в то же время невозможно было сомневаться, что очевидцы в самом деле напуганы.

Смущенный и сбитый с толку противоречивыми известиями, Юлий не ложился до глубокой ночи, а встал как обычно до восхода солнца. В этот день Юлий положил пройти верст двадцать пять, за Медню. Там следовало ожидать встречи с противником, который наступал по большой дороге от славного своими сукнами города Дубинца. По сведениям, которые Юлий имел от пигаликов, Дубинец открыл Рукосилу ворота, и тот, не желая, по видимости, подвергать разгрому первый доставшийся ему крупный город, поторопился вывести из него своих головорезов.

Весь день висела пасмурная гарь, жара и пыль утомили войско, и все же удалось продвинуться за Медню верст на восемь. Здесь и остановились на поле обок с большой дорогой, которая уходила в густо чернеющий лес, все более ее сжимавший. Конюший Чеглок не советовал вступать в эту теснину без разведки.

Приглядываясь к полого спускавшемуся на запад полю, Юлий припоминал череду полян и прогалин, тянувшихся вдоль дороги на несколько верст. Потом, сколько помнилось, вековечный лес расступался перед пашнями, которые вторглись в него широким языком со стороны Дубинца. Лучшего места для сражения, пожалуй, и не сыскать. Ничто, во всяком случае, не мешало задержаться тут на день или два, пока не определятся намерения противника. Продвижение наугад изрядно смущало Юлия, сомнения его разделял и конюший.

Передовые разъезды возвратились засветло с самыми успокоительными вестями. Юлий решился спать и от накопившегося утомления, как в черную яму провалился, едва голова коснулась подушки. Очнулся он оттого, что вставшее высоко солнце ярко высветило и нагрело шатер.

Несколько мгновений только оставался Юлий еще во власти сна и вскочил с ощущением беды. По всему стану дымились костры, слышались умиротворенные голоса и слонялись затрапезно одетые люди. Миновало уж два часа после восхода солнца, и ничего особенного, как уверял начальник караула, не происходило.

— Почему же меня не разбудили? — сердито возразил Юлий, едва дослушав.

Потому, наверное, что великий государь никакого указания на этот счет не оставил — отвечал взглядом начальник караула, перетянутый в стане изящный молодой человек из полуполковников с изумительно тонкими очертаниями свежего и красивого лица (Юлий не совсем даже и понимал, откуда их столько взялось с некоторых пор при дворе, красавцев). Избавленный от обременительной необходимости таскать на себе доспехи, полуполковник одет был как на прогулку: крошечная шапочка чудом держалась на пышных густых кудрях, вероятнее всего завитых, на обтянутых чулками ногах легкие туфли вместо сапог. Вооружение полуполковник имел двоякое: железный меч и бронзовый двойной бердыш на длинном древке.

Конюший Чеглок, вполне одетый, но все еще как будто сонный, не замедлил подтвердить все, что сообщил надушенный благовониями начальник караула. Конюший заверил, что послал с рассветом два дозора, один уж вернулся, а второй… Второй, как выяснилось скоро при дополнительном расследовании, еще и не выезжал, но люди уже седлали коней… или собирались седлать. Кто из них напутал, полуполковник или конюший, осталось без прояснения. Раскраснелись оба: юноша зарделся, дородный Чеглок побагровел. И Юлий, страдая за конюшего, который, как видно, оказался не совсем чист, примирительно спросил:

— Вы уже ели? Давайте завтракать.

Когда позвали Поплеву, оказалось что тот благополучнейшим образом спит. Ответственность за исход дела, как видно, не давила его, не поднимала среди ночи. Да и вообще последние дни он не попадался Юлию на глаза — старался не мешать без надобности. И тем охотнее теперь откликнулся.

После сердитых замечаний напряжение отпустило Юлия как-то сразу. В это тихое, даже бездельное утро он ощутил, наконец, что все возможное сделано и можно перевести дух.

Они уселись за раскладным столом, поставленным между шатрами на затоптанной траве, — великий князь Юлий, конюшенный боярин Чеглок и Поплева.

— Где-то наша Золотинка сейчас? — вздохнул Поплева, выразительно тронув хлеб.

Юлий глянул, тень легла на его лицо, выдавая побуждение заговорить, но смолчал. Страстное чувство мужа — было это нечто иное, совсем иное, чем простая, ясная и от того неизменная отцовская любовь. А Чеглок, увлеченный молочным поросенком, высказался и прилично, и кратко:

— Будем надеяться на лучшее.

Согласуя слова с действием, он взял нож и простер руки, в приятном колебании с чего начать: покуситься ли на жарко подрумяненную ляжку или обратиться все ж таки для начала к розово-нежной спинке. Немало прельщала его, по правде говоря, также и сонно-умиротворенная мордочка упокоенного на блюде поросенка.

— Что такое? — обернулся вдруг Юлий. Конюший Чеглок досадливо крякнул и положил нож — нельзя было не замечать вздорных голосов за шатрами, если уж они обеспокоили и государя.

Придержав скользнувшую на макушке шапочку, явился возбужденный столкновением начальник караула полуполковник Черет.

— Государь, — начал он таким взвинченным голосом, что Юлий невольно улыбнулся: раскрасневшийся опять полуполковник походил на обиженного мальчишку. — Государь! Это человек…

Окруженный возбужденной ватагой стражи и случайных людей — среди них великокняжеский повар, толстый и рослый человек, — к государеву столу прорывался мордатый малый, растрепанный, без шапки. Некоторую двусмысленность его хитроватой с наглинкой роже придавали несоразмерно большие, словно растянутые за мочки уши. Грубый балахон его выбился из-за пояса, словно от борьбы, лицо покрывала испарина, а в руках он сжимал полутораведерный мех для вина, в котором нечто такое булькало.

— Ну, что еще? Воровство? К судье! — высокомерно буркнул конюший, оборвав начальника караула. — Вы не знаете своих обязанностей, полупо-олко-овник! — заключил он с особой, уничижительной небрежностью.

— Вот этот человек, государь! — сказал начальник караула, позволив себе не замечать конюшего. — Клянется, что вражеский дозор в двух верстах!

— Какой дозор?! Разве дозор? Что вы тут все!.. — вскричал остановленный уже у самого стола малый. — Две версты, версты! Я говорю, — перехватив мех с вином, махнул он в сторону леса, — все ихнее войско прет — без числа. Вот! Тут! Экая жуть — валом валят, тьма тьмущая! А эти… простите, государь, эти дуболомы меня не пускают!