Побег

Однако — совсем некстати — почудился Лжевидохину оборванный гогот. Нечто похожее на всплеск разнузданных кабацких голосов, приглушенный и сразу стихший, как будто оборванный приказом.

Почудилось?

Нарочито понурившись над упертой в грудь палкой, Рукосил постоял, прислушиваясь, не повторится ли смех? И, еще подумав, не соблазнился открытой в особняк дверью (Рукосил отлично помнил расположение внутренних помещений замка), а повернул назад, придерживаясь заросшей плющом стены. Многие окна были раскрыты, но и там ничего особенного не примечалось, сколько Рукосил ни поглядывал. И только за углом уже, у восточной стороны дома, под сенью вековых вязов, он замер с неприятным ознобом в сердце. В зеленом сумраке сада среди редких стволов мелькнули в отдалении латы. Рукосил попятился.

Ратники двигались спорым шагом, гуськом, в направлении особняка. И было их, ясное дело, не четверо, как утверждала безмозглая Торчила, а много больше. Невозможно сказать сколько.

Рукосил почувствовал, что вязнет в каком-то липком страхе. Трусцой, задыхающимся бегом устремился он под прикрытием тени от особняка — к конюшням. Нужно было преодолеть не столь уж широкий двор, чтобы уйти за хозяйственные постройки, где помнилась Рукосилу в зарослях калитка. Прежняя, какой попал он в усадьбу, была отрезана набегавшим с того боку отрядом.

Как во сне, среди сдавившего грудь ужаса все оставалось покойно и тихо — пустынно. Обмирая от слабости, старик остановился, дергающейся рукой пытаясь попасть за отворот рукава, где припрятал волшебное перышко, и пошатнулся так, что ударил плечом о стену. Ноги не держали, сердце зашлось, как разодранное.

Рукосил понял, что происходит. В который раз за последние полгода проваливался он в могильный холод, и всегда это повторялось: собственное схороненное под чужой оболочкой естество удерживало его за чертой. Так ушедшего под воду, захлебнувшегося утопленника хватает чья-то рука. Чуждый жизни, но не взятый и смертью, Рукосил бессильно мотался между тем и этим.

Последним сознательным движением он подался под завесу плюща у стены и соскользнул, оборвав покрытую первыми листочками плеть.

Бежавшие от Торчилы дети, Домаш и Кудря, опомнились на краю болота. Впереди простирались ядовито-зеленые топи. Тогда Домаш сказал Кудре:

— Молчи!.. Не реви, говорю! — добавил он, тоскливо озираясь. Страшнее всего казалось теперь повернуть назад, вернуться в те самые ели, из которых они и выскочили на простор.

Девочка не плакала, перепуганная до бесчувствия. Это была маленькая девочка, такая маленькая, что трудно было дать ей ее собственные годы, и без того не стоящие внимания. Бойкая и смышленая девочка, но уж больно маленькая. И, конечно же, не придавали ей значительности смешные, как у зайчика, губки.

А Домаш, всего на два года старше своей подружки, отличался основательным для ребенка телосложением, словно прежде срока торопился обратиться в коренастого строгого мужичка.

Они стояли в болоте и не смели повернуть назад. Кудря понемногу отдышалась, замаранное личико ее порозовело, в больших детских глазах обнаружилось нечто живое. А вместе с чувствами возвратились и слезы. Глаза ее заблестели, и мальчик сразу почуял, чем это кончится. Он боялся Кудриных слез. Ведь тогда лишался он последних оснований сдерживаться и не имел иного выхода, кроме как расплакаться самому.

— Заткни хайло! Молчи! — повторил он зверским полушепотом и ударил малышку по голове. Да сам испугался, как она села, и отвернулся с ожесточением. Кудря судорожно всхлипнула и смолкла.

Словно увлеченный важными соображениями, Домаш уставился в сторону леса, а потом, так и не глянув, не сказав доброго слова, вытащил ногу из грязи и запрыгал по кочкам, совершенно не озабоченный девчонкой — поспевает она или нет. Но Кудря, не мешкая ни мгновения, кинулась вдогонку.

Мальчишка шагал, временами пускаясь бежать назло бессловесной Кудре, которая не хныкала, похолодев от мысли отстать и потеряться. С осознанной жестокостью Домаш ни разу не оглянулся и даже нарочно отворачивался, когда Кудря забегала со стороны; слышалось ее загнанное до сплошного сиплого стона дыхание.

Необъяснимым образом он черпал силу в ожесточении. И так созрела в нем мысль пробираться в Екшень, чтобы просить помощи. Все им сказать — да! О зеленых чудовищах! Что они бьют людей. Что мамка с таткой… Домаш запнулся, лицо плаксиво сморщилось. Озабоченный только тем, чтобы не расплакаться, он размахивал на ходу руками еще резче. А в Екшене даже государь бывает, перескочил он через ужасы воображения. И военные сейчас там. Целый полк! Однако, он ничего не сказал Кудре, чтобы не растерять преимущество знания и силы.

С злобной какой-то радостью Домаш примечал знакомые места и совсем уверился, что на правильном пути, когда вышел на заросшую голубикой марь. Тревожная близость цели заставляла его пускаться короткими пробежками, отчего Кудря начала отставать. В глубоком сухом мху малышке стало совсем плохо, она спотыкалась на спрятанных под мягким покровом корнях, но не звала. Доносилось только надрывное сипение, да шорох.

Потом и это исчезло.

Когда Домаш решил наконец обернуться, то ничего не увидел. Стало тихо. Домаш ждал, готовый разразиться бранью.

— Кудря! — окликнул он, превозмогая досаду.

Девчонка исчезла. Невозможно исчезнуть ни с того, ни с сего без следа и звука. И главное, без причины.

— Но ты это брось! — сказал он, надеясь поправить что-то угрозой.

Чирикали птицы, их порхающие невесомые голоса заполняли оставленную девочкой пустоту.

Тоскливый страх защемил сердце, пробуждая малодушное желание вычеркнуть Кудрю из памяти, будто ее никогда не было.

Он ступил назад по приметному в траве следу.

— Кудря! — дрожащий голос терялся среди редких чахлых сосенок.

Девочка лежала ничком в зарослях голубики и не шевелилась. Он хотел обругать и ударить, но она не отвечала. Когда перевернул, оказалась жива, но глядела безучастно и как будто не слышала. Присыпанное трухой личико ее с красноватыми вмятинами от каких-то веточек сделалось бело. Кудря не хотела больше идти, никуда вообще.

— Нам нужно в Екшень, — смягчившимся голосом пытался втолковать Домаш, даже просительно. — Там ратники, они спасут наших. Знаешь, у них щиты и копья, у каждого меч. Целый полк. И со знаменем. И барабан. Там государь. Слышишь? Если государь в Екшене, он три полка приведет.

Кудря сидела, пока он держал ее за плечи, и ложилась снова, стоило отпустить. Она не отзывалась на слова и не замечала тычки. Нет, она не притворялась. Что-то такое с ней сделалось, отчего она лишилась чувств.

А, может, и ума, похолодел Домаш.

Он сказал, стараясь не выдавать отчаяния:

— Садись на закорки!

Он сразу почувствовал, как тяжело и мешкотно тащить ношу там, где только что торопился, припускаясь бегом. Каждое препятствие, поднявшийся корень, приходилось испытывать ногой. Мальчик не разгибал головы, а видел лишь мох, жесткую узкую траву и кустарники на два-три шага перед собой.

Вскоре он выбрался в сухой и просторный бор, за которым следовало искать сложенную из дикого камня ограду Екшеня. Глянув на солнце, Домаш уставился в землю и побрел, пересекая тени под углом. Ноги не проваливались в мох, не путались в корнях, стало полегче — только шишки да хворост, поросший редкими зелеными травинками. Не было надобности засматривать вперед и озираться по сторонам. Домаш не разгибался под тяжестью припавшей к спине девочки, ничего не различал вокруг и потому не вздрогнул, когда среди кустов бузины зачернело нечто зловещее.

Бдительный взгляд мог бы уловить в этом древесном дрязге торчащую, как обломанный сук, пясть… обглоданные пальцы прорастали возле безобразного гриба, который был ухом… Испуганный взгляд угадал бы в позеленевшем камне обросшую мхом спину. И вдруг — остекленелый глаз, вывернутая стопа с мозолистой белесой подошвой. И в этом месиве тел, узловатых лап — дубина и перевязанный ремнями булыжник. Оцепенелый ком, гадючье кубло не живых и не мертвых чудовищ — мертвые не принимают таких вычурных, судорожных положений, а живые не способны на полную одеревенелую неподвижность.