Побег

Очкастый товарищ Буяна еще разбирал поспешные строки Ананьи, когда слуха последнего коснулись звуки бойко взыгравших скрипок, припадочно заколотились барабаны и завыли волынки — это шествовала великая княгиня и великая государыня Золотинка.

Вот с лестницы донесся приглушенный разговор: государыня отсылала вниз свиту и взялась за дверь, собираясь с духом. С другой стороны приник к щели Ананья. Потом на цыпочках отодвинулся он вглубь комнаты, опустился на кровать, после чего все так же тихо поднялся и выглянул в окно, — не видно ли поблизости какой любопытной птицы. И, наконец, удостоверившись в который раз, что лазутчиков и соглядатаев не приметно, перебрался на стул с продавленным ременным сиденьем. Здесь он закинул ногу на ногу, руки сложил на груди, сменив прежнее, ехидное выражение лица на менее естественное для него — величавое.

Узкое личико Ананьи отличалось несоразмерностями: непонятно с какой стати крупные, чувственные губы, раскосые глазки, самой природой назначенные пристраиваться ко всякой щели и замочной скважине, — и в то же время неожиданно грубая шишка на конце носа, которая, напротив, затрудняла проникновение в заманчивые узости и соблазнительные дыры. Все эти несообразности не вызывали доверия у расположенных к простым решениям людей, и потому обладатель несообразной внешности волей-неволей склонялся к ехидству, как единственному качеству, которое объединяло в нечто цельное разносторонние свойства его натуры.

Так что приходится признать, что Ананья изменил себе, когда, сложив на груди руки, принял торжественный и важный вид.

Между тем разряженная в шелк и узорочье Зимка терзалась на лестнице перед захватанной до черноты дверью, не в силах набраться мужества, чтобы войти. Точно так же, как Ананья, она боролась с собой — то есть пыталась придать себе неестественное и нарочитое выражение, неизвестно почему полагая, что обычная живость и жизнерадостность выдадут ее с головой. Тогда как не лишенная самоуважения почтительность, переходящая понемногу в чувствительные слезы, послужит надежной броней против родственных домогательств Поплевы. Все естественное казалось Зимке в ее двусмысленном положении легковесным и потому ненадежным. Надежным могло быть лишь то, что требовало труда и насилия над собой.

Но нельзя было тянуть бесконечно!

Она вошла, ничего не различая вокруг от бьющей в висках крови, и сразу за порогом потерялась настолько, что забыла приготовленное и вымученное чувство. Не воскликнула с милой слабостью в голосе: папа! а зачем-то хлопнула себя по лбу, как рассеянный человек, внезапно обнаруживший, что ошибся дверью.

— Еще! — язвительно заметил Ананья. — Еще раз и по тому же месту! — торжественность слетела с него, как пена.

Еще мгновение — и Зимка расхохоталась. Безобразно расхохоталась, прихлопывая себя по ляжкам и приседая, тыкая в Ананью пальцем.

— Боже, какой дурак! Какой дурак! Ну и дурак! — приговаривала она, задыхаясь от смеха, хотя и не ясно было, в какой связи находится непривлекательная личность, которую она безосновательно упоминала, с собственным Зимкиным весельем.

Ананья встал — вскочил. Бледное лицо его в мутном свете окошка приняло зеленый, нечеловеческий оттенок, губы приоткрылись. Он порывисто шагнул к закатившейся в припадке красавице и огрел ее по щеке.

— Дрянь! — сказал он с таким глубоким убеждением в голосе, что Зимка мгновенно поверила. И запнулась.

Она тронула обожженную щеку, гибкие пальцы ее дрожали… и опустила глаза.

Прекрасные Золотинкины глаза, которыми Зимка пользовалась без зазрения совести.

— Мало? — спросил Ананья, весь дергаясь. — Еще хочешь?.. Знаешь ты, что мы с хозяином пережили за зиму?.. Пока ты тут… — он разве что зубами не заскрипел, чтобы не бросить циничного слова. А, может, и заскрипел, и бросил — Зимка едва ли способна была различать частности.

Где-то на улице под окном сладостно пели, томились и нежились скрипки, сдержанной страстью вторил им приглушенный барабан и время от времени напоминали о радости жизни, весело забегая в сообщество сладострастных товарищей, озорные погремушки.

— Что толку ссориться?! — растерянным голосом молвила великая слованская государыня.

— Именно! — злобно согласился лазутчик.

— Не очень-то осторожно… ты это затеял…

— Именно! — подтвердил лазутчик.

— Я давно искала повод… как бы устроить… встретиться.

— Именно!

— И притом такая неожиданность. Я не могу опомниться…

— Именно.

— И причем тут пигалики?

— Пигалики? Что ты хочешь сказать? — отныне Ананья и Зимка разговаривали между собой только шепотом.

— Посол Республики Буян сказал мне, что Поплева прибыл в столицу и остановился здесь, в «Красавице долины». Или что должен остановиться. Собирается.

— Вот как? — еще больше нахмурился Ананья. — Тебя направили сюда пигалики? Занятно.

Зимка приподняла край одеяла, словно рассчитывала обнаружить там маленьких человечков. Но нашла только грязную простыню, сесть на нее не решилась, вернула одеяло на место и опустилась на кровать, раскинув сиреневое с серебром платье. В этой убогой конуре, где стоял на полу не убранный таз с помоями, была она нестерпимо, вызывающе хороша — прекрасна, словно излучала свет. Озарила грязно побеленные стены блеском глянувшего в разрезах белья, переливами шелка, белизной кожи и сиянием алмазов. И от этого света сам собой загорался тяжелый жар взметнувшихся надо лбом волос.

Что сказать… была она хороша так, что не замечать это мог только Ананья. Он и не замечал.

Казалось, не замечал. Человек с вывернутыми от чувственности губами не в состоянии был ускользнуть от завораживающего сияния красоты и дурманящих запахов свежести, да только заменял восхищение злобой.

Зимка это очень хорошо подмечала. Она понимала все, что относилось к ней лично. Насилуя себя, она попыталась улыбнуться.

— Хозяин хочет тебя видеть, — приглушенным голосом сказал Ананья, смягчаясь от улыбки не больше, чем от жизнерадостного Зимкиного смеха. — Пришло время служить.

— Да! — отвечала она с деревянной гримасой. — Конечно. Но здесь опасно.

— Разумеется, не здесь. — Ананья выглянул за дверь, тихонько ее приоткрыв, и присел обок с Лжезолотинкой на кровать.

Кончиками пальцев государыня брезгливо вытянула из-под его кафтана краешек своего голубого, как небеса, платья.

— Разумеется, не здесь, — повторил обладатель заношенного, потертого на отворотах и швах кафтана. — Охотничий замок Екшень, — сказал он исчезающим шепотом в самое ухо.

— Где это? Кажется, это далеко.

— Зато хозяину близко. Начиная с пятнадцатого травеня ты должна ждать его там каждый день. Придумай, что хочешь. Захочешь — предлог найдешь. И никакой охраны. Самая необходимая челядь: сенные девушки, кучер и два гайдука. Избавься от Юлия, если увяжется. Скажешь, устала от многолюдья.

— Да? — сказала она, обращая к собеседнику деревянную улыбку. — Я подумаю.

Добрая весть об отце государыни Золотинки, которого она обрела наконец в мало кому знакомой до того харчевне «Красавица долины», распространилась среди ближних людей и сделалась достоянием молвы прежде, чем Зимка рассталась с Ананьей. Разговоры эти сильно повредили Поплеве, повторная попытка которого обратить на себя внимание стражи увенчалась успехом.

— Всыпьте ему хорошенько! — велел сухопарый дворянин, из чистого милосердия не углубляясь в разбирательство диких утверждений блажного бородача.

Однако благодушие Поплевы тоже ведь имело пределы. Он засопел столь вызывающе, что лишил начальника стражи всякой возможности покончить дело миром, то есть поставил его перед необходимостью внести полную ясность: всыпать, вломить, врезать — произвести те подсказанные служебным рвением действия, которые не оставляют почвы для сомнений. Приходилось к тому же иметь в виду нездоровое возбуждение запрудивших улицу зевак, успокоить которых можно было только понятной в представителе власти решительностью.