Побег

Уставшие от напряжения глаза уловили туманный светлеющий круг, можно было уже различить колесо с перекинутой через него цепью. Юлий пригнул голову и замер. Бадья поднялась выше закраин колодца и закачалась, остановившись. Вот, кажется, заклинили они колесо. Стукнуло железо, и бадья дернулась — это приладили длинный, с крюком на конце, рычаг, чтобы вывести тяжелую бадью на устроенный обок с колодцем помост. Все эти хитрости и приспособления позволяли средней силы мужчине справиться с работой в одиночку. Но сколько их будет на самом деле?

Слышалось, как водонос переступал и пыхтел уже рядом, ни разу, впрочем, не удосужившись заглянуть в нутро доставленной из недр земли емкости — особенных подарков он не ожидал. Скрежетнуло последний раз дно и все стало, обвалилась ослабевшая дуга.

Обнаженный и мокрый, Юлий вскочил чертом. И цапнул водоноса за бороду: ага!

Мужик жалко вздрогнул с хриплым и похожим на зевок стоном. И еще несколько мгновений понадобились Юлию, чтобы добить несчастного взглядом, самим зрелищем бледно-зеленого своего лика — бедняга осел. Стесненный в бочке, Юлий не мог удержать его за бороду и выпустил — водонос повалился на истертые плиты, казавшиеся в косом лунном свете обтаявшими ледяными глыбами.

И, рухнув, шевелился, перебирая руками и ногами, как опрокинутый жук.

На хозяйственном дворе, посередине которого со всеми своими механизмами стоял под навесом колодец, а чуть поодаль понурила голову лошадь, никого больше как будто не было. За крышами угадывалось смутное волнение людских толп — город, однако, не спал… В проулке отсвечивал красным факел, а здесь хватало луны.

Юлий выбрался из бадьи и тотчас принялся стягивать с поверженного водоноса зипун.

— Раздевайся! — прошептал он зловещим шепотом.

Как и следовало предполагать, водонос — здоровенный, волосатый мужик — не настолько уж обеспамятел, чтобы вовсе утратить разумение. Не раскрывая глаз, он двигал руками, поддаваясь усилиям Юлия, как сонный ребенок в материнских объятиях. Последовательно и вяло разоблачался, покорившись душой и телом неизбежному. Он не особенно даже вздрогнул, когда зловещий шепот приказал: поле-за-ай!

И только чуть-чуть приоткрыл глаза, чтобы не миновать бадью.

Юлий поставил на барабан тормоз и торопливо крикнул в разинутое горло колодца:

— Обрюта! Принимай!

Преисподняя еще откликалась неразборчивым эхом, когда, сорвавшись с обочины, тяжеловесная бадья ухнула; завизжали, загрохотали с надрывным ужасом цепи и шестеренки, обещая несчастной жертве смерть от разрыва сердца. Юлий сгреб чужую одежду и побежал в закуток возле конюшни, где можно было без помех одеться. Водонос, могучего сложения человек, оставил ему избыточное наследство с тяжелыми, изрядно воняющими штанами, которые пришлось после беглого исследования замыть в каком-то грязном ведре. Все болталось на Юлии: мокрые в шагу штаны и зипун, шляпа провалилась на уши, а разбитые башмаки елозили на ноге — спасибо и за это, привередничать не приходилось!

Ближе к дворцу, освещая пустынные перекрестки, горели факелы, а бессонный народ гудел на площади. Разреженные толпы занимали ее едва ли не целиком — две или три тысячи человек, все наличное население Вышгорода, включая женщин. На Красном крыльце говорила Милица, слабый голос ее почти не слышался, и Юлий, оказавшись на задах толпы, мало что мог разобрать. Правее плохо освещенного дворца зияли огненным зевом раскрытые ворота церкви.

Понемногу, чтобы не привлекать к себе внимание чрезмерной спешкой или настойчивостью, Юлий начал пробираться вперед.

— …Нет сомнения, — раздавался девичий голос колдуньи, — Чеглок будет удерживать детей, Раду, Наду и Стригиню, как заложников. Он будет торговаться прежде, чем решится снять осаду Вышгорода. Положение его, однако, если смотреть чуть дальше собственного носа, безвыходное. После смерти Юлия земля ушла из-под ног изменника. Мы, впрочем, готовы простить…

Сейчас Юлий понял, откуда это праздничное оживление в полуночной толпе: Милица известила дворян и челядь о смерти великого государя и возвращении престола к Святополку — в белом долгополом кафтане тот стоял обок с закутанной в темный плащ колдуньей. Можно было понять ожидавших многолетней осады, лишений и голода людей — новая перемена судьбы привела их в возбуждение, никто тут не замечал глубокой ночи, осенившей город бездушным спокойствием звезд. Толпа глухо волновалась; как видно, все то, о чем толковала Милица, не было уже новостью, и люди только ждали повода, чтобы разразиться приветственными кликами. Достойная жалости смерть Юлия под свалившейся с небес скалой развеяла последние сомнения во все подавляющей правоте Милицы и неоспоримых преимуществах ставленника ее Святополка.

Вдовствующая государыня Милица между тем продолжала говорить. К месту упомянула ожидающие стан Чеглока раздоры, вероятное вмешательство пигаликов, которые вовсе не отменяли смертного приговора ближайшей союзнике Чеглока Золотинке. Она вспомнила Рукосила, полагая, что рано сбрасывать его со счетов, и указала на близкие уже холода и зиму, что едва ли позволит Чеглоку удержать собираемое со всей страны ополчение.

То была речь полководца, более приличная безмолвно стоящему тут же Святополку, чем вдовствующей государыне; не видно было только, чтобы кто-нибудь замечал подмену или находил в этом нечто несообразное.

— Союз с невежественной и самонадеянной волшебницей будет гибельным для всякого, кто обратится к ней за помощью. Доморощенная волшебница принесет своему союзнику в приданое неумолимую вражду пигаликов!

С напором помянув Золотинку, Милица остановилась перевести дух. Прикрытого кисеей лица ее нельзя было рассмотреть, зато хорошо различался Святополк. Он казался измученным и нерадостным и, вскинув на миг глаза в слепую черноту площади, снова глядел под ноги. Нижние ступени крыльца занимали вельможи, в латах и при оружии, но без шлемов.

— Откроются ли завтра ворота и Толпень на коленях примет своего законного государя, останемся ли мы на некоторое время в осаде — как бы там ни было, мы можем смотреть в будущее с уверенностью. Гибель Юлия пришлась как нельзя кстати. — Это скромное заключение вызвало там и здесь готовые смешки, перекрывая их, прокатилось по площади жизнерадостное «ура!»

Святополк поднял глаза, словно бы удивляясь. Кажется, Юлий понял, что происходило с братом: оглушенный, он боялся радоваться. Когда на площади поутихло, Милица, повернувшись к молодому государю, обронила несколько слов, и Святополк нехотя подался вперед.

— Покаяться хочу перед честным народом! — сказал он в черноту ночи, едва разреженную светом факелов. — Покаяться! Смерть дорогого брата Юлия принял я себе в радость…

Надрывный голос государя смазался, и пораженная толпа затихла, не понимая, должно быть, в какой радости упрекает себя Святополк такими рыдающими словами. Похоже, государь возводил на себя напраслину. Милица буркнула нечто раздраженное, что нельзя было разобрать в двадцати шагах, и поддернула лиловый струящийся плащ, закутываясь.

— После утверждения своего на святоотеческом престоле, — продолжал Святополк много тише, так что толпа поневоле замерла, — принимаю обет во искупление тяжких моих грехов и братоубийственного восшествия на престол совершить пешее паломничество в Святогорский монастырь… — Юноша сбился, безнадежно махнул рукой и сошел в раздавшуюся толпу дворян, куда затесался Юлий. Пришлось наклонить голову, чтобы сопровождаемый латниками брат не узнал его в трех шагах.

Народ не спешил расходиться и после того, как государь с вдовствующей государыней покинули площадь. Недолго повертевшись в гомонящей толпе, Юлий прошел к раскрытым воротам церкви, из жарко горящего зева которой раздавалось сладостно-унылое пение.

Он не решился войти в ярко освещенный храм, а остался на паперти среди народа поплоше. Спины придворных закрыли собой Святополка, но недолго — все опустились на колени. В глубине церкови открылся алтарь и воздвигнутый перед ним гроб — сияющее золотом сооружение, которое и скрывало в себе отца, великого государя и великого князя Любомира Третьего. Обок со сгорбившимся Святополком можно было приметить поникшую русую головку — без сомнения, Лебедь. Осиротевшие брат и сестра стали рядом, отделенные от свиты безлюдным пространством.