Побег

— Ты? Кто ты такой?

К исходу дня воевода Чеглок ввел в город около двух тысяч войска. Продолжал прибывать всякий воинственный сброд, победно ликующий, шумный и дерзкий. Столичные полки, которые насчитывали в общей сложности не менее двух тысяч бойцов, присягали Юлию. Собравшееся в полном составе столичное земство приветствовало великого государя Юлия многократными здравицами и кликами ура! Воодушевление это выгодно отличалось от того деловитого хладнокровия, с каким то же самое земство высказалось несколькими часами ранее в поддержку Святополка. Народ, настроенный ввиду головокружительных перемен скорее легкомысленно, чем торжественно, не видел препятствий к тому, чтобы поддержать Юлия, и уж, во всяком случае, определенно, лишил своей любви однодневного Святополка: с глаз долой — из сердца вон! Высоко ставшая было звезда, прочертив по небу чадящий неровный след, закатилась среди испуганных голосов и улюлюканья.

В течение двух-трех часов власть в столице перешла к великому князю и великому государю Словании, Межени, Тишпака и иных земель обладателю Юлию Первому.

— Не стоит, однако же, обольщаться! — оглядывая собравшихся на совет вельмож, рассуждал Чеглок. — Мы имеем дело — давайте называть вещи своими именами — с выдающейся волшебницей, коварной искусительницей. С колдуньей и ведьмой, вне всякого сомнения. С обольстительным оборотнем. И просто, наконец, с женщиной, что само по себе немалого стоит. Хорошо, мы загнали ее в Вышгород. Но Милица сохраняет связь со своими сторонниками по всей стране. Осада может занять и месяцы, и годы. Два года — да, государь, два года. Вышгород неприступен. Иначе, как измором, его не взять. А у Милицы будет время для удара исподтишка. Случай она найдет. — И Чеглок, словно сверяя общие соображения с действительностью, оглядел плохо различимые лица слушателей.

В большой палате земства расположились за столами человек пятьдесят военачальников, земских старшин и владетелей с мест, которые прибыли из ближайших окрестностей столицы с такой поспешностью, что успели присягнуть обоим государям, — сначала Святополку, потом Юлию. В палате было темно внизу, между длинными черными столами, рассчитанными на триста-четыреста человек, а вверху пылали жарким, но мутным светом высоченные, что дом под крышей, окна. Багровое пламя догорало в таких же высоких, задвинутых в глубокие проемы окнах на другой стороне палаты. Оно озаряло под потолком невообразимое переплетение изогнутых дубовых подпорок, пронизанных там и здесь нацеленными вниз остриями вертикальных балок.

Внесли факелы. Рукотворные огни не могли соперничать с закатными всполохами окон и только усугубляли контраст черноты, что лежала провальной ямой, и призрачных высей. Противоречие это соответствовало, как будто, общему состоянию дел — болезненно-лихорадочному в переходе от блистательных успехов полудня к сумеркам предположений и замыслов.

— В ближайшие две-три недели соберутся вызванные еще Милицей владетели. Этот срок… тут все и решится, — заключил Чеглок, указывая тем самым, что не считает свершившийся несколько часов назад переворот решающей победой над Милицей. Было ли это стариковским упрямством, которое застревает на раз высказанном суждении, было ли это старческой мудростью, что нераздельна с терпением и осмотрительностью, а зачастую целиком к ним и сводится, — что бы то ни было, Юлий не возразил — он спал.

Посаженный во главе непомерно длинного стола, противоположный конец которого терялся во мраке, он замер, как бы прислушиваясь к словопрениям полковников и старшин… Он дремал, полуприкрыв глаза и на мгновение смежив очи. И временами с усилием вздрагивал, обращая сонный взор в ту сторону, где журчали баюкающие слова. Потом переставлял по столу локти, чтобы надежнее утвердиться.

Видимо, все-таки спал, потому что, уронив себя и встрепенувшись, не мог припомнить, на чем остановились полковники и почему продолжают говорить старшины, — когда так судорожно вскричал он, обожженный пощечиной… Ему мерещилось: он раскрыл объятия, беззащитный перед новой пощечиной, и губы мучительно дорогого лица гневно исказились. Полыхнуло пламенем золотых волос. Он узнавал ее и в огне, задыхался в чаду, обнаружив, что занялись небесные своды земства. Он хотел возразить, но пламя сушило гортань. И вдруг обратила она к нему залитое слезами лицо — он хотел говорить, но рыдания сжимали горло. «Золотинка!» — воззвал Юлий, содрогаясь от чудовищной немоты. И она проваливается в трясину, путаясь во вспученном платье. Лицо ее, искаженное ужасом, уходило в тину, глаза ее умоляли: помоги мне!

Юлий вскочил или пытался вскочить, дернувшись за столом.

— Что с вами? — осекся Чеглок, не в шутку озадаченный. — Вы кричали?

Кричал ли он? Нет. Самым натужным, нечеловеческим напряжением он не сумел разорвать безмолвия — и сомкнулась трясина.

Все еще как будто бы вздрагивая, Юлий озирался.

Дальние концы палаты тонули во мгле. Угасли, погрузившись в ночь, окна. Факелы, наклонно укрепленные на стенах, тускло освещали развешанные там картины.

— Я просил всех удалиться, — помолчав, продолжал Чеглок с суховатой определенностью в голосе.

— Да-да, — отозвался Юлий. — Несомненно.

— Я счел возможным упомянуть волшебницу Золотинку.

Юлий отозвался только безмолвным взглядом.

— Она здесь, в земстве, — значительно продолжал Чеглок и опять замолчал, оставляя место для ответного замечания. — Дело наше не столь уж прочно. Оно было бы и вовсе безнадежно, если бы мы не имели на своей стороне выдающуюся волшебницу.

Чеглок, конечно же, не мог не заметить, что говорит один, не встречая отклика, и голос его поскучнел. Воевода смолк.

В обманчивой задумчивости Юлий замер, уставившись на темную, словно зеркало, столешницу, в которой отражались мутные огни факелов.

— Мы одни? — спросил он затем, оглядываясь.

— Мм… я думаю, так, — ответил Чеглок, нахмурив кустистые брови. Он не двинулся на помощь Юлию, когда тот снял со стены факел и нагнулся под стол, чтобы проследить за кинувшимися врозь тенями.

Юлий прошелся между столами и лавками, опуская огонь к полу и приседая. Но больно просторен оказался покой, слишком много тайн схоронилось по дальним его углам, где не исчезала вовсе, а только бегала с места на место темнота. Осмотр Юлий не закончил и вернулся к мрачно поджидавшему его воеводе:

— А что, Чеглок, когда-то я слышал про тайный лаз под рекой. Из Вышгорода на тот берег. Будто пигалики его проложили.

Воевода вздохнул, пожал плечами, все чем-то недовольный:

— Нету такого хода… Вы хотите видеть сейчас волшебницу?

Юлий замер.

— Да, господи! — словно очнулся он, с преувеличенной гримасой хлопнув себя по лбу. — А где принцесса Нута? Где вы ее разместили?

— Принцесса? — воевода с затруднением припомнил: — Собственно говоря… я давно ее не видел… Нет, не припомню… Определенно… С тех пор, как вы покинули стан, государь. И не помню, чтобы кто-нибудь мне докладывал. Осталась ли она на Аяти? Там теперь никого… Неладно как-то.

— Ну так, найдите, найдите, черт побери! И позаботьтесь об удобствах принцессы, — велел Юлий с неожиданным раздражением.

— Удобства принцессы… Безусловно, государь!

— А я переночую в предместье Вышгорода, — переменил разговор Юлий. — Я поеду один. Оставьте меня! — и он вручил озадаченному вельможе вполне бесполезный факел.

Кабак «Три холостяка» у подножия Вышгорода оказался забит военщиной — не продохнуть. Полки смешались: витязи и конные лучники (последние, естественно, без коней); копейщики в стеганных, покрытых железными бляхами жилетах, но без копий, которые по непомерной своей длине не умещались даже в просторном покое «Холостяков» и громоздились снаружи у входа, заслоняя окна. Все пили, дымили, стучали кружками, лапали не молоденькую уже подавальщицу, сновавшую между столами с выражением застылого испуга на лице. Все ревели: Юлий — наш государь! За великого князя! — и, разбрызгивая пиво, тянулись кружками через столы: Юлию слава!