Страница 10 из 27
Потом, после разгрома восстания, здесь прятались от царского гнева бежавшие разинцы. То есть именно здесь соединились казачья и поморская традиции свободы. Тут уже даже у «тишайшего» Алексея Михайловича терпение лопнуло. Именно здесь было то самое «соловецкое сидение», жестоко подавленное царскими войсками. Здесь был центр раскола – последний всплеск сопротивления удушающей власти Москвы. Пугачев – это уже не то. Ему для войны против Екатерины понадобилось назвать себя царем. А этим – нет. Они не выдумывали себе биографий. Они были последними, кто считал, что по рождению имеют право возражать царю.
А через двести лет Некрасов напишет стихи, которые народ признает своей песней:
Такие вот поэтические ассоциации: казаки-разбойники, соловецкие монахи и кровь честных христиан…
Жестоко подавил восстание московский царь. Понял он, что не задарить этих людей, не заставить их замаливать его грехи. Не продадут они свою веру и свою свободу, не отдадут право первородства за чечевичную похлебку. И разинцев, и монахов, и беглых стрельцов – всех казнили. Опустела обитель. Александр Городницкий написал про это песню:
Соловки
Но все раны если не убивают, то заживают. Прошло какое-то время, прислала патриархия нового игумена и новую братию. Опять задышал Соловецкий монастырь, уже в никонианском чине. Рос монастырь, креп. Но все равно слишком тяжелая здесь была жизнь. Мало кто выдерживал. Тут шел такой отбор, что, как говорится, Дарвин отдыхает. Поэтому монастырь по числу братии был небольшой, меньше валаамского в несколько раз.
Много всяких историй порассказали нам. И про соловецких узников, среди которых был даже последний гетман Запорожской Сечи. И про то, как в Крымскую войну прибыла сюда английская эскадра, но монахи из пушек так жахнули, что англичане решили убраться подобру-поздорову. Про то, что в начале ХХ века здесь были построены гидроэлектро– и радиостанции.
Брожу по монастырскому подворью. Захожу в Спасо-Преображенский храм. Смотрю на новый иконостас. Спускаюсь в казематы, где томились царские узники. Поднимаюсь в сторожевые башни, где старинные пушки смотрят на море в ожидании вражеских кораблей. Всюду стучат молотки и топоры, работает бетономешалка; везде что-то штукатурят, подмазывают, подкрашивают, реставрируют. Похоже, выделены серьезные деньги на восстановление обители. Кроме строителей, по двору ходят монахи. Лица сосредоточенны, одежды черны, взгляд – в землю.
Да… Хочешь не хочешь, а надо рассказать про СЛОН. Надо? А кому надо-то? А? Кто хотел – тот знает, а кто не хотел, тому вообще все до феньки. Брожу по экспозиции о Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Интересно! Сначала чекисты разграбили монастырь, сперли все золотые украшения, старинную библиотеку, иконы, драгоценные камни и ювелирку, а потом сожгли монастырь дотла, чтобы ревизоры не обнаружили пропажу. Когда местные крестьяне кинулись тушить пожар, чекисты (холодная голова, горячее сердце и чистые руки) начали по ним стрелять, чтобы, не дай Бог, те не умудрились все потушить.
Потом был лагерь. Как объяснить масштабы? Ну вот, например, так. За все дореволюционное время, то есть за 400 лет, на Соловках было примерно 300 узников. В одну февральскую ночь 1923 года чекисты расстреляли здесь 300 человек. Адепты чекизма говорят: «Да бросьте вы про соловецкие ужасы рассказывать. У зэков тут даже драмтеатр был! Они тут научные статьи писали!» Да, было. Правда. Только при чем здесь вы, господа чекисты? Это же не вы создали здесь условия для самовыражения. Это люди, находясь в чудовищных условиях, не потеряли человеческий облик. Это их подвиг, что среди таких животных, как вы, они остались людьми. А ваши подвиги известны: привязывание на ночь к дереву, чтобы к утру съели комары, холодная смерть в карцере на Секирной горе, решение парторганизации лагерной администрации, что для экономии патронов зэков нужно рубить топором или ломом.
Горький, сука, восхищался Соловками. Как, мол, все правильно. Идет перевоспитание. Жалкий, ничтожный сластолюбец. Sic transit gloria mundi. Такой вот у краснопузых был буревестник.
Единственное здание на острове, к которому строители не притрагиваются, – это бывшее здание лагерной администрации. У него уже нет крыши, и вместо нее растут кусты. Монастырь, которому уже пятьсот лет, выглядит новее говенной сталинской постройки. Стоит оно на отшибе, вдалеке от монастырских стен, чтобы не испоганить прекрасный вид на храм и кремль. Так им и надо.
А в начале тридцатых казалось, что все будет наоборот. Залитое электрическим светом здание администрации, где смех, аккордеон, выпивка, девушки в крепдешиновых платьях под патефон отдаются удалым энкавэдэшникам в синих галифе. А напротив – холодные массивные монастырские здания-бараки со следами чудовищного пожара, где ютятся ученые и инженеры вперемежку с крестьянами и дипломатами.
Прошел монастырь и это испытание. Что-то его еще ждет? Ведь пока стоит соловецкая твердыня – русская история продолжается. Русская история продолжается не потому, что есть Московский Кремль, а потому, что есть Соловецкий. Такой вот у меня символ веры.