Влюбленный герцог

— Не докладывали.

— Никто ничего не заметил? Не слышал? Она ведь была недалеко от дома. Неужели они не слышали, как она звала на помощь?

— Может быть, она ушла под воду, не успев закричать…

Хоуксклиф отвернулся, его твердые губы были крепко сжаты.

— Граф, меня обуревают самые черные подозрения.

Колдфелл помолчал, глядя на него.

— Хотелось бы мне успокоить вас, но, к сожалению, меня также терзают жестокие сомнения, — наконец проговорил он.

Хоуксклиф повернулся и испытующе уставился на него. В его темных глазах пылал огонь.

— Продолжайте.

— Понимаете, что-то здесь не так. На камне, где она, как они говорят… разбила голову, крови не было. Что мне делать? Я старый человек. Мои конечности отказываются мне служить. У меня нет сил, — он сделал ударение на этих словах, — разбираться в этой истории, хотя именно я, ее муж, должен выяснить подробности ее смерти.

— Я займусь этим, — пообещал Хоуксклиф.

Граф почувствовал, как его иссохшая душа задрожала от решимости, горевшей в глазах молодого человека.

— Кого вы подозреваете? — спросил Хоуксклиф, едва сдерживаясь, чтобы не броситься прямо сейчас на поиски убийцы.

Никогда в жизни Колдфелл не видел человека в такой ярости и бешенстве. Он с трудом скрывал свою радость. Единственное, что ему следовало сделать, — это назвать имя, направить в нужное русло этот взрывоопасный гнев, а дальше… дальше все пойдет своим чередом: Хоуксклиф будет драться на дуэли, и гадюка, напавшая на него, Колдфелла, будет раздавлена. Он не постесняется натравить обожателей Люси друг на друга, чтобы спасти себя и свою очаровательную, но неполноценную дочь Джульет. А что еще ему остается? Ему под семьдесят, и он слабеет с каждым днем. Долф сейчас в самом расцвете лет; это жестокий, умелый охотник, который уже в нежном девятилетнем возрасте запятнал себя кровью своего первого убитого оленя.

Дрожь сотрясла его немощное тело.

— Да простит меня Бог, — прошептал еле слышно Колдфелл.

— Колдфелл, вам что-то известно? Я знаю, это не был несчастный случай, пусть даже следователь, производивший дознание, и уверяет всех, что это так. Мы с вами не дураки, — пылко добавил Хоуксклиф. — Она находилась в этом пруду четыре дня, прежде чем ее нашли. Ни к чему говорить, что с ней могли сделать, перед тем как убить.

— Вижу, наши мысли идут в одном направлении. Подумать только, что она могла быть… изнасилована! О Боже! — Колдфелл покачнулся и оперся о Хоуксклифа, который помог ему удержаться на ногах. — Это даже хуже, чем ее смерть.

Точеный подбородок Хоуксклифа затвердел.

— Граф, умоляю вас, расскажите, что вам известно.

— Мне ничего не известно. У меня есть только подозрения. Однажды Люси сказала мне…

— Да?

Колдфелл замолчал. Как же ему хочется кого-то покарать, кого-то обвинить, подумал он, бросив проницательный взгляд на лицо Роберта, вглядываясь в него так пристально, точно собрался рисовать его портрет. Это было мужественное, благородное лицо воина. Волосы цвета воронова крыла были откинуты назад, открывая высокий лоб; под широкими, разлетающимися угольно-черными бровями горели пронзительные глаза, выражающие железную волю; нос с горбинкой, как у орла или у сокола; губы твердые, резко очерченные, но в их рисунке была некая мягкость, которая привлекала женщин.

— Она говорила, что есть один человек и он… пугает ее.

— Кто? — требовательно спросил Хоуксклиф. Колдфелл вздохнул, отвел глаза, понимая, что сейчас подпишет смертный приговор. Он был рад этому.

— Мой племянник, ваша светлость, — ответил он холодно, как истинный итальянец. — Мой наследник, Долф Брекинридж.

— А вот апельсины! Пенни за штуку, сэр. Благодарю вас, и всего вам хорошего! Кто следующий?

Среди шума и толчеи серого дня в Сити она казалась такой же неуместной, как и яркие сладкие апельсины, которые она продавала на оживленном углу Флит-стрит и Чан-серилейн, протягивая их, как маленькие солнышки, одетым в темное джентльменам, которые носились между миром правительства и миром финансов — между Вестминстером и Сити соответственно. Банковские клерки и адвокаты, городские поденщики, журналисты, писаки, портные, почтенные хозяева лавок, даже проходивший мимо священник, спешивший по направлению к собору Святого Павла, резко притормаживали при виде ее, и никто из них не мог устоять перед соблазном.

Если мисс Белинда Гамильтон и задавалась вопросом, было ли в ней что-то такое, что заставляло останавливаться проходивших мимо мужчин, она никак этого не показывала. Она была воплощением деловитости и ловкости, когда пересчитывала сдачу покрасневшими от холода пальцами, торчавшими из рваных перчаток, словно решила отнестись к своему появлению в этом мире с терпеливой снисходительностью истинной леди.

Несколько месяцев назад она готовила хихикающих дебютанток к их первому сезону в Лондоне, занимаясь этим в «Пансионе миссис Холл для благородных девиц»; а вот теперь оказалась здесь, и только гордость удерживала ее от падения в пропасть.

Прядь пшенично-светлых волос упала на ее розовую щечку, когда она подняла глаза на очередного покупателя и протянула ему сдачу, улыбаясь устало, но радостно.

— А вот апельсины! Кто следующий, подходите!

После того как ушел последний покупатель, она наклонилась над огромной корзиной и принялась укладывать апельсины аккуратными рядами. Затем выпрямила спину, потерла поясницу и огляделась по сторонам. И вдруг увидела, что маленького Томми, уличного подметальщика, чуть не переехал наемный экипаж. Его брат Эндрю мгновенно схватил его за шиворот и оттащил назад.

— Энди! Томми! — позвала Белинда.

— Привет, мисс Бел! — Пара жуликоватых оборванцев помахала ей рукой.

Она поманила их к себе. Чуть не угодив под колеса телеги, мальчики благополучно перебрались через улицу, и она побранила их, велев вести себя осторожнее, потом дала каждому немного мелочи и апельсин. С тревогой она наблюдала за тем, как они возвращались на свое место на другой стороне улицы.

Бел считала свою участь горестной до того, как нашла этих ребят. Она восторгалась их благородством и беспечностью, не оставляющей их, несмотря на чудовищные условия жизни. Улицы кишели такими, как они, — бездомными, босоногими, полуголыми и голодными. Она осознала истинную, ужасающую значимость этой проблемы как-то в январе, морозной ночью, когда небывалая метель укрыла Лондон снегом. В то время как богатые устроили на замерзшей Темзе зимний праздник, она бродила в поисках Эндрю и Томми, намереваясь привести их в свою единственную комнату, которую снимала в районе лондонских трущоб. По крайней мере у них будет крыша над головой. Она искала повсюду, и в конце концов какая-то угрюмая девица направила ее в ветхое строение, напоминающее заброшенный склад. Войдя туда, Бел подняла фонарь и обнаружила множество дрожащих детей, жмущихся друг к другу. Их, наверное, было человек семьдесят.

Это воровской притон, объяснил ей Эндрю, когда она отыскала его в этой свалке. Подростку незачем было рассказывать ей то, что она уже поняла своим взрослым разумом: здесь мальчики обучались воровству, а девочки — проституции. За все двадцать три года ее жизни она не испытывала подобного потрясения. Она и вообразить не могла подобного кошмара в те дни, когда была благовоспитанной сельской аристократкой Оксфордшира.

Самым ужасным во всем этом было то, что она не могла ничем помочь детям. У нее не хватало духа запретить им воровать, поскольку им было нечего есть. А самым большим преступлением, с ее точки зрения, был бессердечный уголовный кодекс, утвержденный парламентом, согласно которому ребенок старше семи лет приговаривался к повешению за кражу пяти ничтожных шиллингов. Все, что она могла сделать, — это дарить несчастным детям нежность, заботиться о них, насколько это было возможно, и заставлять их ходить в церковь.

Она смотрела, как Томми чистил апельсин и отправлял в рот сладкие дольки. Вздохнув, она отвернулась — именно в тот момент, когда яркий, хорошо знакомый ей фаэтон вывернул из-за угла и покатил прямо к ней.