Сулла

– Мы готовы, – сказал Лабиен и присел на свободную скамью. Его примеру последовал Регул. Оба трибуна были серьезны, даже слишком. Чувствовалось, что прибыли они со слишком важной миссией. И важной и ответственной. Поэтому не смеют они опускаться до мелочной обиды, до личной неприязни. Пусть этим, если угодно, занимаются мятежники из лагеря в Ноле. Они же уполномочены самим Марием и сенатом. Вот кто они такие!

– Кто же из вас будет говорить? – спросил равнодушно Сулла.

– Я, – ответил Лабиен.

– Так мы тебя слушаем.

– Мы уполномочены великим Марием и римским сенатом…

Сулла прервал его:

– Кем? Кем?!

– Марием и римским сенатом, – повторил Лабиен очень сдержанно.

– Позвольте! – Сулла обвел взглядом своих военачальников. – А кто такой Марий?

– Марий? – Лабиен сделал паузу. – Гай Марий, не раз и не два раза избиравшийся консулом.

– А, – сказал Сулла безразличным тоном, – значит, тот самый Марий. А то развелось в последнее время всяких мариев, сульпициев и прочего сброда. Ну что ж, Марий так Марий – продолжай.

– Тот самый Марий, по приказу которого совсем недавно была сохранена тебе жизнь.

Сулла ни единым движением не изменил своего равнодушного вида, хотя все клокотало в нем и готово было разразиться жесточайшим вулканическим извержением.

– Мои начальники, – сказал Сулла, – осведомлены об этом из первых рук, и они не любят дважды выслушивать одно и то же.

В палатке было тихо и угрюмо. Все предельно напряглось. Даже сама тишина, которая бывает такой только перед бедствием.

Лабиен продолжал:

– Марий и римский сенат…

Сулла снова перебил:

– Кто? Кто?

– Марий и римский сенат.

– А не вернее было бы наоборот?

– Как это – наоборот?

– А очень просто. – Сулла иронически скривил рот. – Не проще ли так: сенат, ну и Марий, скажем? В том случае, разумеется, если Марий не замыслил стать диктатором и похоронить республику.

– Луций Корнелий Сулла, – официально обратился Лабиен, – я излагаю то, что мне поручено изложить.

Сулла подумал:

«Этот напыщенный индюк предложит мир от имени сената и Мария. Он сейчас начнет разглагольствовать, выкладывая то, чем его начинили в Капитолии…»

Лабиен сказал:

– Луций Корнелий Сулла, мне велено передать следующее: войско – все войско! – расположенное в лагере близ города Нолы, и все войско, могущее влиться сюда в качестве непредвиденного пополнения, должно быть передано под начало Гая Мария, главнокомандующего. Эту передачу можно будет осуществить, как только явится сюда особо на то уполномоченный военный трибун. Нам поручено заключить с тобою соответствующее соглашение и скрепить его подписями. Я кончил.

Сулла не верил своим ушам. Нет, что предлагают ему? Капитуляцию? Унизительную капитуляцию? Разве он проиграл битву? Разве он повержен во прах, что с ним можно разговаривать подобным языком? Может, сразить одним ударом меча обоих нахалов, посмевших повторить вслух это неслыханное предложение?

Но Сулла не был бы Суллой, если бы в душе его не соседствовали лев и лиса. Об этом соседстве говорили все знавшие его близко. Лев страшен, но лиса еще страшнее. Сулла превратился бы в обыкновенного, посредственного коллегу этих двух неразумных трибунов, если бы немедленно дал волю своему гневу. Нет, он и бровью не повел: сидел так, как сидел. Даже пальцем не шевельнул. Ему хотелось посмотреть, как поведут себя эти трибуны в ответ на его слова. Нет, непременно следует показать своим друзьям, с кем они имеют дело в лице этих трибунов. Он приступит сейчас к небольшому допросу, и горе римским молодцам, если они не сумеют оценить свое положение, если слепо привержены старикашке Марию и сенату, который у старикашки под тогой.

Сулла побарабанил пальцами по столику. И даже зевнул довольно откровенно: уж очень мелкотравчато происходящее сейчас в этой палатке. Все должны видеть, как он презирает Мария и силу, стоящую за ним. От этого зависит многое, может быть, сама жизнь Суллы.

Соратники Суллы готовы были выгнать взашей этих двух нахалов, посмевших повторить глупость, которую им внушили в Риме. Но что бы ни приказывали тебе, чтобы ни внушали – у тебя должна быть собственная голова на плечах: возможно ли с таким неслыханно унизительным предложением являться к Сулле, самому Сулле?! Соратники ждали только знака, но Сулла не торопился со знаками.

Сулла спросил:

– Знаете ли вы точно, кого представляете в настоящее время?

– Знаем, – сказали трибуны.

– Ложь!

Гней Регул сказал:

– Мы прибыли не для того, чтобы лгать. Римские посланцы не лгут.

– А я говорю, ложь! – возвысил голос Сулла. – В противном случае вы должны доказать, что не лжете… Это очень просто сделать. Ответьте на мой вопрос: кого вы представляете?

Это пахло настоящим полицейским допросом, недостойным римских трибунов. Не для того пришита к тоге пурпурная лента, чтобы подвергаться оскорбительному допросу Суллы. Не хватает еще полицейского протокола, какие составляют, когда ловят воришек. Трибуны торжественно молчали, они не собирались отвечать на вопрос Суллы.

– Ладно, – сказал Сулла раздраженно, но все еще кое-как сдерживаясь, – я вам объясню, кого вы представляете по своей воле, и тогда решайте, кто стоит за вами. Но прежде я хочу предложить вам нечто и, в случае вашего согласия, готов тут же забыть обо всем.

– Мы слушаем, – сказал Лабиен, меняясь в лице.

Сулла продолжал:

– Вот что: переходите ко мне на службу. Я обещаю вам жалованье не меньшее, чем ваше нынешнее. Ежели вам не нравится служба у меня – можете выбирать любую виллу в Кампанье, и она будет вашей.

Ответ последовал немедленно:

– Нет!

– Нет!

Сулле не хотелось оставлять у этих трибунов ни малейшей надежды: дело Мария проиграно, скоро вся знать выступит против него. К тому же Марий стар, одной ногой он уже в могиле. На что же рассчитывают эти трибуны? На чудо?

Но трибуны молчали. Словно их это вовсе не касалось.

– Народ не разрешит, – воскликнул Сулла, – чтобы на шее его сидел старикашка и единолично вершил дела. Нет, никогда римляне не примирятся с диктатурой, никогда не примут они рабства. Веками жила и здравствовала республика. Неужели же римляне смирятся с единоличной властью? Ведь это противно не только обычаям, но всем представлениям римлян о государственности, о жизни общественной. Никогда народ не склонит головы. Поэтому то дело, которому служите вы, Лабиен и Регул, обречено на неудачу, на поражение. Это дело будет проклято. Народ отыщет достойный меч, чтобы уничтожить диктатуру Мария и его прихвостней.

– Это очень странное выражение, – сказал Регул.

– Прихвостни?

– Да.

Сулла махнул рукою:

– Его придумали самниты, и неплохо придумали. Оно относится к таким людям, как вы. Причем прихвостень столь же опасен, как и сам диктатор. Без них ни один единодержец не обходится.

Регул спросил:

– Не тебя ли изберет народ своим мечом?

Он спрашивал вполне серьезно, без тени насмешки.

Сулла ответил без обиняков:

– Если угодно, то – да! Именно меня!

– Я так и думал, – сказал Регул.

Сулла встал:

– Ваш окончательный ответ?

– Мы уже сказали…

– А все-таки?

Сулла смерил взглядом с головы до ног одного и другого трибуна. «Было бы очень хорошо, если бы эти ублюдки избавили нас от кровопролития, но, видимо, это не суждено. Будь что будет!» И он обратился к Дециму:

– Скажи мне, Децим: если человек дурак – виноват он в этом или нет?

– Никак нет! – ответил солдафон Децим.

– Ежели ему все толком объясняют, а дурак не желает взять в толк, что к нему обращаются с добрыми намерениями?

– Тогда он дважды дурак!

– Что же делать с таким? Ведь дважды дурак неисправим!

– Совершенно верно, неисправим!

Сулла сверкнул глазами, решительно подошел к выходу, откинул полог и крикнул солдатам:

– Солдаты, я пытался вправить им мозги! Мы сделали все, что могли! Могу сказать лишь одно: они свое прожили!