Травести

Тцара. Значит, мой читательский билет все это время был у вас? Мне пришлось заплатить, чтобы мне сделали новый.

Карр. Какой экстравагантный поступок с вашей стороны! Билет-то ведь не ваш! Он выписан на имя мистера Джека Тцара, а вас зовут вовсе не Джек, а Тристан.

Тцара. Вовсе не Тристан, а Джек.

Карр. А ведь вы всегда говорили мне, что вас зовут Тристан! Я представлял вас всем как Тристана. Вы отзывались на имя Тристан. Вы популярны в погребке «У молочника» именно под этим именем. Что за нелепость отказываться от такого имени!

Тцара. Ну что ж, в погребке «У молочника» меня зовут Тристан, в библиотеке – Джек, а читательский билет мне выдали в библиотеке.

Карр. Писать стихи – то есть вытягивать слова из шляпы – под одним именем, а Публичную библиотеку посещать под другим – вполне разумная осторожность. Полагаю, однако, что это не вся правда.

Тцара. Мой дорогой Генри, если хотите знать правду до конца, то вот она: в прошлом году, вскоре после шумного успеха, который имел в погребке «У молочника» наш концерт для сирены, трещотки и огнетушителя, мы сидели там и пили пиво – я, Ганс Арп, Хьюго Болл, Пикабиа… Арп, как обычно, пытался запихать себе в ноздрю теплый круассан, я же молча сидел и при помощи ножниц расчленял сонет Шекспира.

Карр. Который?

Тцара. По-моему, восемнадцатый. Тот, который в немецком переводе начинается:

Vergleichen solle ich dich dem Sommertag,

Da du weit lieblicher, weit milder bist?

Карр. Ну, если это был немецкий перевод, то он не стал понятнее оттого, что вы его разрезали.

Тцара (радостно). Разумеется, но именно в этом вся суть дадаизма! И тут приходит – кто бы, вы думали? – Ульянов, более известный как Ленин, вместе со всей Циммервальдской группой.

Карр. Звучит так, словно это последний писк моды в революционной политике.

Тцара. Так оно и есть. На Циммервальдской конференции в тысяча девятьсот пятнадцатом году мы призвали рабочих всего мира выступить против войны.

Карр. Мы?

Тцара. Ну, мы не раз с ними обедали вместе. В тот раз в кафе кто-то принялся играть на фортепьяно сонату Бетховена. Ленин чуть не сошел с ума, рыдал как дитя, а когда музыка кончилась, вытер глаза платочком и буквально обрушился на нас, дадаистов – «декадентствующих нигилистов, которых высечь мало». К счастью, когда мы повстречались в кафе, мое имя еще ничего не говорило Ленину. Через несколько дней я столкнулся с ним в библиотеке, и он представил меня Сесили. «Тцара! – воскликнула она. – Надеюсь, не тот, который дадаист?» Я чувствовал, что Ленин пристально смотрит на меня. «О нет, это мой младший брат, Тристан», – ответил я. «Ужасная история! Такое горе для семьи!» Затем, когда я заполнял анкету, первым именем, которое пришло мне в голову, оказалось, уж не знаю почему, имя «Джек». Так что мне удалось вывернуться.

Карр (с нескрываемым интересом). Так Сесили знакома с Лениным!

Тцара. Сесили у него как бы в ученицах. Она помогает ему писать книгу об империализме.

Карр (задумчиво). Так вы сказали – справочный зал?

Тцара. Они соглашаются во всем, даже в вопросах искусства. Как дадаист, я и сам – злейший враг буржуазного искусства и союзник политиков левого направления. Но – странная вещь! – чем левее революционер в политическом смысле, тем буржуазнее его вкусы в искусстве!

Карр. Не вижу ничего странного… Революция в искусстве никоим образом не связана с классовой революцией. Художники относятся к привилегированному классу. То, что художники непомерно преувеличивают значение искусства, легко понять; труднее понять, почему точно так же поступают и все остальные.

Тцара. Не хлебом единым жив человек.

Карр. Как раз им-то он и жив. Попробуйте-ка пожить одним искусством. Когда мы учились в школе, у нас несколько раз в неделю бывали уроки труда: мы работали в саду, прибирали школу, пилили дрова для бойлерной. Но тех мальчиков, маменьки которых написали директору заявление, от труда освобождали. Вместо этого они посещали уроки искусства. Искусство или Труд – вот подлинная альтернатива. Вам что, маменька выхлопотала освобождение от труда на всю жизнь? (В сердцах.) Интересно было бы знать, как это делается! Да кто такой, в конце концов, художник?! На каждую тысячу человек приходится девятьсот тех, кто работает, девяносто тех, кто работает хорошо, девять тех, кто хорошо зарабатывает, и один сукин сын, который ничего не делает. Его-то и называют художником!

Тцара (с обидой). Разумеется, разумеется, но когда вы видите рисунки, которые он оставил на стене пещеры, или следы его ногтей, которыми он начертил орнамент на древнем черепке, вы восклицаете: «Как я горжусь тем, что я человек!» Не охотники и не воины сделали первый шаг по лестнице разума, которая упирается в ваши пижонские брюки оригинального фасона.

Карр. Как бы не так! Орнамент на горшке начертил охотник, воин нарисовал на стене антилопу, а художник пришел домой с их добычей. Единственное подлинное достижение искусства – это широкая распространенность идеи о том, что художники – люди особой породы. Идеи насквозь лживой, я подчеркиваю!

Тцара. Ах ты чертов британский филистер, ах ты невежественный надутый болтливый буржуазный англосаксонский хрен! Когда самые сильные воюют за интересы племени, а самые проворные охотятся, именно художник становится жрецом и хранителем, который противопоставляет низким инстинктам вершины духа! Без него человек превратился бы в мясорубку: поймал добычу – сожрал добычу – навалил кучу дерьма. Поймал добычу – сожрал добычу – сходил подрался – поспал – попилил дрова для бойлерной – навалил кучу дерьма. Именно благодаря искусству человек и отличается от мясорубки. Но это отличие становится с каждым веком все меньше и меньше. Создав институт меценатов, искусство погубило себя. Оно начало восхвалять амбиции покровителей и потакать вкусам покупателей. Художник поймал сам себя в ту же ловушку: написал картину – сожрал добычу – изваял скульптуру – поспал – сочинил поэму – навалил кучу дерьма.

Освещение меняется.

До появления искусства человек был мясорубкой, но с появлением искусства он снова стал мясорубкой. Вот в чем вся идея дадаизма: дада дада дада да-да дада дада дада дада дада дада дада дада дада да-да. (Мечется по кабинету, яростно выкрикивая это слово. Карр остается в неподвижности)

Освещение снова становится обычным, как и вся обстановка кабинета. Беннетт открывает дверь.

Беннетт. Мисс Гвендолен и мистер Джойс.

Гвендолен и Джойс появляются так же, как и в предыдущий раз.

Беннетт удаляется.

Джойс. Я – Джеймс Августин Джойс, всем привет! И живу здесь…

Карр. Если строго придерживаться фактов, то вас зовут Джеймс Августа Джойс.

Джойс (застигнутый врасплох). Не может быть! Вы знали или угадали случайно?

Карр. Ну почему же случайно? Я собираю малоизвестные факты из истории ирландской литературы в эмиграции.

Джойс. Вы знаете мои произведения?

Карр. Нет, только ваше настоящее имя.

Тцара. Мисс Карр…

Гвендолен. Мистер Тцара…

Карр…но что-то в вас заставляет меня предположить, что вы из Лимерика.

Джойс. Из Дублина. Только не говорите мне, что вы там бывали!

Карр. Исключительно путешествуя по страницам путеводителя. Впрочем, говорят, вы сейчас переписываете его заново.

Джойс. Да.

Гвендолен. Простите меня, о друзья!

Представить забыла всех я!

Карр. Генри!

Джойс. Джеймс!

Гвендолен. Гвен!

Тцара. Тристан!

Гвендолен. Вы знакомы с мистером Тцара? Он – поэт.

Джойс. Шапочно, все больше понаслышке. Увы, я – несчастная жертва глаукомы. Недавно, проходя по Банхофштрассе, увидел витрину вашей галереи и стал было ее рассматривать, но тут мои глаза пронзила такая ужасная боль, что…

Гвендолен. Мистер Джойс написал об этом стихотворение. Вы в этом с Тристаном очень похожи.