Страница 4 из 109
Бестужев с Воронцовым уже в открытую похмыкивали, примирясь в своей вражде. Все-таки политика – дело скучное, а тут ведь и посмеяться можно, не опасаясь царского выговора. Забавно!
– Смею заметить, Государыня, – с отменной изысканностью изъяснялся новоявленный дипломат, – там не Нева – широченный пролив, Ламаншем прозываемый… Смею еще…
– Не смеешь! – крепко пристукнула Елизавета не таким и худеньким кулачком. – Пошел вон.
Старший брат к тому времени уже оторвался от бокала с венгерским и от кресла, как раз привезенного из Англии, запохаживал за спиной слишком разговорившегося братца. При последнем слове и потащил его за шкирку к порогу, повторив:
– Во-он!…
Видно, долго пришлось успокаивать разбушевавшуюся Государыню, а заодно и Бестужеву с Воронцовым попенять за неурочный розыгрыш, – в комнату к Кирилке зашел лишь часа два спустя. Первым делом дал хорошего подзатыльника и еще вопросил:
– Смекаешь, за что?
– Можливо, по глупству… гэта, як казав батька…
Второй подзатыльник был покрепче, так что Кирилка даже всхлипнул. Хорошо, что хоть смолчал. Старший брат пришел с бокалом в левой руке, малое время спустя, как допил, тоже угомонился…
Постигая придворную науку, Кирилка на какое-то время поостерегся соваться на половину брата, где большую часть вечернего времени пребывала Государыня. В дальнем конце огромного, вечно шумного дворца у него была своя комнатка, там и просиживал за книгами. Ну как опять на Государыню нарвешься?.. Но гнев у нее как у матери, быстро остывал. Да и возлюбила неизвестно с чего. Пару дней и всего-то прошло, как бежит одна из фрейлин, глазками туда-сюда играет:
– Кирилл… Григорьевич… Государыня кличет. Немедля!
Он тоже глазищами поиграл, но сразу засуетился. Не до фрейлин! Хоть одна другой лучше. Быстро причесался перед зеркалом, маленько себя со всех сторон огладил и побежал.
– По вашему велению… ваше величество…
– Садись, велень! – смеясь над его растерянностью, указала Елизавета место рядом с собой на диванчике.
Вечер был сырой, ветреный, с дождем и снегом, за тяжелыми бархатными шторами какое-то железо погромыхивало. Потому и придвинуты были диванчики к ярко пылавшему камину. На одном брат Алексей в растяжку ноги опустил, так что белые чулки даже задрались, на другом, без всякой растяжки, места хватило и для нехуденькой Государыни, и для нетощенького, уже хорошо откормившегося приживальщика. Между диванчиками небольшой столец, с немецкими хрустальными графинчиками и со всякими сладостями, в том числе марципанами, до которых Кирилка был большой охотник. Правда, пока стеснялся. Государыня сама с серебряного подноса взяла:
– А ты кушай, кушай, Кирила. Нешто, еще пришлют. Не Людовик, так Карла австрийский. Подхалюзники!
Кирилка за эти придворные месяца многое познал. Уже не в диковинку слышать свойские разговоры про Людвиков пятнадцатых… или там двадцатых, про Карлу или там Августа… гы-гы!… имя какое-то бабское!… Даже грозно поднятый пальчик на прусского Фридриха – и тот видывал. Но – молчал. Помнил наказы старшего брата: «Больше слухай, галушник, меньше брехай. Да по-хохлацки не гыкай. Не гыкать мне!…» Хотя сам-то? Но ведь не будешь спорить, мотаешь кудлатой головой, как вот и сейчас, пониже да повежливее. Пойми их обоих! С братом – ладно, а с Государыней?.. У нее когда как – смех и грех вперемежку. Видно, какая-то кошка меж ней и Алексеем пробежала – в укор младшенького по вихрам гладила, приговаривая:
– Тож надо хорошо постричь да паричок сладить. Неча хохлацкими кудлами трясти. Князья да герцоги кругом, ты что – хуже?
Брат Алексей марку свою держал, согревшееся токайское потягивал, молчал. У Елизаветы тоже характер – разговоры вела с младшим братом. Ласковенько и убаюкивающе.
В какое-то время брат старший, обычно поглядывавший на младшего – не ляпнул бы чего лишнего! – тихомудрый Алексей задремал под токайское. Проснулся от громкого вскрика:
– Повтори!
Невелик царедворец – еще не научился понимать, что после такого голосового всплеска прикуси до крови язычину да и дыхание затаи! Так нет же, действительно принялся повторять:
– Царям да королям, хоть англицким, хоть французским, конечно, несладко приходится, но с чего же они злуются на слуг своих верных? Вот я сей день совместно со своим учителем «Куранты» штудировал, как раз времен Петра Алексеевича. Умишком своим махоньким уразумел, за что он поверг на пытки и смерть наследника своего, Алексеюшку. Ладно, дело отцовское, да и понятное: не шел сынок по стопам отца. Но как прочитал, что он, возвернувшись из похода, казнил смертью лютой своего истинно верноподданного Вилима Монса – так и в ужас впал. Гнев-то великий – с чего явился? Не осмыслить мне такие деянья…
Старший брат окончательно проснулся, когда Елизавета топнула тожкой:
– Вот повелю и тебя, как Монса!… Прочь, неуч хохлацкий!
Кирилка в слезах нешуточных выскочил за дверь. Где ему, прильнувшему к трону из-за спины старшего брата, было знать, что матушка Елизаветы – о, не безгрешница Екатерина! – любовью тешилась с этим самым Монсом, управителем ее личных имений, пока Петр на саблю брал шведские города. В домах старобоярских, у всех этих Долгоруких, Нарышкиных, Голицыных, да и у новых, вроде Шереметевых, до сих пор по углам запечным похихикивают: да полноте, может, и сама-то Елизаветушка от Монса… Когда воителю было заниматься любвеобильной Екатериной! Денщика Бутурлина – и того шуганул, за единое подозрение, в Казань, с глаз долой. Фридрих Прусский – он слухи эти охотно по Европе распускал; бают, даже сказанул: «Баба-девка на российском троне – что с них взять!»
Уж если новоиспеченный камергер Разумовский слыхивал такие шепотки, под хмельком особливо, – как было не слышать дочери Петра? От разных юродивых и приживальщиц хотя бы? На каждый роток не накинешь платок – разве вместе с головой отсечь. Но она, вступая на престол, пред Богородицей обет дала: не бывать при ней смертным казням! И обет до сих пор блюдет. Ну, там кнут или дыба – куда ни шло, но кровушки открытой – ни-ни. Скажи такое лет пяток назад – четвертовали бы глупого братца, как чуть не случилось с его учителем, Григорием Тепловым.
После изрядных подзатыльников и носопырок, так что ковер пришлось выбрасывать, первый камергер ее величества Алексей Разумовский отселил младшего братца на Васильевский остров, для чего и дом особливо нанял. Само собой, напрочь воспретил в Зимнем ли, в Летнем ли дворце появляться. Даже если нарочных от Государыни пришлют. Мол, заразой какой-то приболел… или чего другое… Сиди неотлучно со своими учителями, а ученость до времени не выказывай.
IV
О судьбе учителя своего, Григория Николаевича Теплова, Кирилл узнал не от него самого – все от того же старшего брата. Неделю спустя после подзатыльников он самолично прикатил на Васильевский остров, чтоб справиться о науках. Вместе с учителем и Кирилл послушно согнулся в поклоне, бормоча:
– Ваше сиятельство, благодарим за заботу и ласку и просим пожаловать в наше труженицкое жилище…
Брат глянул было из-под вороного парика – нет ли опять какой насмешки? – но ничего, велел только выйти и учинил двухчасовую беседу с учителем, под винцо камергерское, само собой. Уже после, опасаясь невоздержанного языка, куда-то спровадил и учителя, наедине стал просвещать:
– Напоминать Григорию Николаевичу не след, но знать на всякий случай должон…
Так и открылась прошлая жизнь учителя, а вместе с ней и кровавое житие покровителя учительского – великого канцлера Артемия Волынского, несчастного устроителя Ледяного дома.
Давно ли отшумело в ужас всех вгонявшее царствование Анны Иоанновны? Пять лет всего-то и прошло. Шестипудовая бабища, мужланка и ликом, и духом, ни любви, ни дружества истинных не знавшая, – должна же была чем-то пробавляться? При царской короне, при всеобщем лобзании ее непотребно толстых, расплывшихся от водянки ног, но при голодной и холодной постели… если не нагонит аппетита и не согреет герцог Курляндский, Бирон то бишь. Корона на ней, а Россия самодержавная, как и сама самодержица, истинно под ним, под его издевательским брюхом. Терпи для своей услады, самодержица, терпи и Россия. Трепещи! Всяк тварь дрожащая. Всяк раб и всяк боярин. Лобызай стопы не только ошелкованной и озолоченной бабищи – в любой грязи измазанные сапожищи герцога Бирона. И лобызали – куда денешься? Жить-то хочется.