Журбины

Агафья Карповна шла, осматривалась: что натворило наводнение? И не видно ничего, как будто ничего и не было. В проходах меж цехами прибрано, чистенько, порядок; стекла всюду сверкают — где новые вставили, где старые помыли.

Следов наводнения Агафья Карповна так и не нашла, зато удивлялась она на каждом шагу тем переменам, какие случились на заводской территории за последний год. И цехов прибавилось — до чего же длиннющие и высоченные стены сложили каменщики, какие воротища распахнули! И кранов стало больше, в какую сторону ни глянь — краны. А мелкие постройки — куда только они подевались? Вновь подумала было об Антоше, да тут же стала думать совсем о другом: не любила, не терпела, стыдилась хвастовства даже в мыслях.

Агафью Карповну знали все старые рабочие и инженеры завода. С ней здоровались, ее пропускали вперед. Усач Бабашкин, кузнец, пожал руку, Сказал: «Так и не подросла еще, Агаша? Затолкают тебя, махонькую-то. К трибуне, к трибуне держи курс». Но у Агафьи Карповны было любимое место — на фундаменте башенного крана. Она пробралась туда, встала на бетон и во всей красе увидела наделавший столько хлопот, вызвавший столько тревог и волнений, наклоненный к воде корабль с красным, как жаркий огонь, днищем, и возле корабля — крохотную фигурку, которую сразу узнала в тысячной толпе. Илья Матвеевич размахивал рукой: не выспался, старый, изнервничался, а распоряжается как ни в чем не бывало. Он исчез ненадолго с глаз Агафьи Карповны и появился уже на капитанском мостике корабля; не видит он ее, даже не смотрит в эту сторону, захлопотался. Там же, на корабле, расхаживает по палубе Алексей; передвигает какой-то ящик Костя.

Агафье Карповне было известно, что родные ее взобрались на корабль совсем не из любопытства, а на тот случай, если на воде обнаружится течь или еще какая-нибудь неисправность, — сразу чтобы отвести беду, где надо — заварить, зачеканить. У всех тут свои места. Вон и те, которые стоят внизу у кормы, у носа, под днищем, — все, как солдаты, на боевом посту.

Дождик утихал, крепче становился ветер с моря, пестрые мокрые флаги на башнях кранов щелкали, будто из ружей. Народ шумел, гудел, перекликался. И вот все сразу смолкло и замерло. С деревянной трибунки возле стапеля Иван Степанович махнул платком, наклонился, сказал что-то человеку в серой барашковой шапке. Тот пошел на командный мостик — и в громкоговорителях послышалось:

— Кильблоки долой!

Под кораблем завозились, заспешили; растаскивались в стороны деревянные клетки, маляры поставили стремянки, замазывают красным черный металл, где эти брусья подпирали днище.

Стало еще тише. Зашипел, набирая голос, заводский гудок: двенадцать. Агафья Карповна тянулась, чтобы ничего не упустить, все увидеть, подымалась на цыпочки.

По одному, по два, группами выходили рабочие из-под корабля к носовой его части, где был командный мостик. На мостике стоял тот человек в барашковой шапке, — должно быть, главный инженер; не узнать его: шапку, что ли, купил новую? Подходили к нему, докладывали, он согласно кивал.

— Кормовые стрелы долой! — крикнуло в рупорах. «Ой-ой!» — полетело над Ладой. Там, у воды, нижней части стапеля, ударили кувалдами.

— Носовые стрелы долой!

Снова глухие звуки кувалд.

Агафья Карповна, которая только что тянулась, подымалась на носки, сжалась при этих ударах, сделалась еще ниже, меньше. Только ли Илья Матвеевич думал в это мгновение — пойдет или не пойдет корабль? Только ли мастера, инженеры стапелей думали об этом с тревогой? Все, кто был вокруг Агафьи Карповны, тоже как бы пригнулись к земле, будто ожидая выстрела. И этот выстрел грянул:

— Задержники ру-у-би!

Ударили топоры, пеньковые канаты были перерублены, ничто не удерживало корабль на стапеле, но он стоял, не двигался, время же летело со страшной скоростью. Думалось, десять минут прошло в ожидании, пятнадцать… на самом деле только несколько коротких секунд, и корабль не стоял, он полз на салазках к воде — заканчивал свое сухопутное существование.

Это движение первой заметила Зина, — она дежурила возле рисок «фискала» — двух черточек, нанесенных красной краской на полоз салазок и направляющий брус. Когда эти черточки отошли одна от другой, Зина подняла руку. Кому подавался сигнал? Видимо, всем. Агафья Карповна внутренне улыбнулась: прежде на том месте, где теперь Зина, бывал Александр Александрович. По старому обычаю, он тайком кидал в днище двинувшегося корабля бутылку вина. Ему, конечно, только казалось, что он это делает тайком, все видели его проделку, все видели, как мастер чокался с кораблем. Конец пришел чоканью…

Не успела Агафья Карповна подумать это, как Зина взмахнула рукой, — в напряженной тишине послышался далекий хруст и звон разбитого стекла.

«Светики родимые! — сказала сама себе Агафья Карповна. — Неужто и верно из нее мастер получается?»

Стальная красно-серая махина ползла тем временем меж двух шеренг кранов все быстрее и быстрее. Перед кормой, которой она врезалась в воду, взметнулись зеленые с белым буруны, и тогда покатилось, загрохотало «ура»; оно едва не заглушило оркестр, игравший Гимн Советского Союза.

Корабль соскользнул со стапеля, медленно и тяжело качнулся с кормы на нос, потом еще медленнее снова на корму, и так, кланяясь тем, кто дал ему жизнь, удалялся к фарватеру Лады, могучий, величественный, спокойный. Ни Ильи Матвеевича, ни сыновей Агафьи Карповны на его палубе уже не было, они лазили в отсеках, между днищами.

Упали якоря, корабль, дрогнув, остановился. К нему подходил буксир с медной, до блеска начищенной трубой и с пронзительным, требовательным голосом. Буксир отведет громаду к достроечной стенке. Громада будет ему послушна, потому что еще мертвы ее недомонтированные турбины, ее котлы, ее электростанции, валы, через которые сила турбин передается гребным винтам. Несколько месяцев спустя все это встанет на места, и тогда океанская громада покажет свою мощь этим меднотрубым крикливым работягам. Труд Журбиных, Басмановых, Тарасовых, Кузнецовых пойдет в далекие моря, в далекие страны, понесет людям мир. Во имя мира стоит жить, бороться, работать, ведь мир — это грядущее счастье человечества. Для человечества живут Журбины, ему отдают свое умение они, честные, строгие люди открытой души.

Слушая речь парторга Жукова, Агафья Карповна думала о своем Илье, о своих сыновьях. Жуков говорил, конечно, и о других мужьях, и о других детях, но Агафья Карповна воспринимала его слова по-своему. Пусть они, ее родные, и не больно ласковы, и грубоватые порой, и ворчливые, и у каждого разные фантазии в голове, — но какое великое дело они делают! Разве им не простишь за это дело все домашние неурядицы и ссоры, разве не будешь все терпеть, все улаживать, все сносить ради их труда, такого нужного народу?

Но что это? Что она слышит?

— Им тоже всем спасибо и поклон, — говорил Жуков, комкая в руках фуражку. — Спасибо матерям и женам, наставницам, подругам и советчицам. За дружбу и за ласку, за то, что нам уютно дома и тепло, за верность в трудную минуту, за поддержку, — за все спасибо!

Где-то на краю неба солнце прорвало тучи, лучи его выбились на простор, медная труба буксира на Ладе ослепительно вспыхнула; заблестело, тоже слепя глаза, салона стапеле, по которому прошел к воде корабль; яркие, трепетали флаги расцвечивания на кранах. Оркестр гремел во всю свою мощь, весело и торжественно.

Позади себя Агафья Карповна услышала разговор:

— А вот когда не со стапеля корабль пойдет, когда его в доке водой подымать станут, тогда такой красоты уже не увидишь, не будет ее.

— Зато кораблей будет больше!