Журбины

— Это же искусство! — перебил Вениамин Семенович. — Как вы не понимаете? Искусство требует всех сил человека. А если человек отдает все силы, то ему…

— Что за парламентские дебаты? — вступил в разговор Иван Степанович. — Клуб должен работать, должен! Взглянуть только на это здание — дворец! На его постройку ушло… — Иван Степанович назвал такую внушительную цифру, что сам же побагровел от возмущения. — Замороженные средства. Не клуб, а мертвый дом! Я настаиваю на самых решительных мерах.

— Вероятно, предложите меня снять, — вот, кажется, и все решительные меры, какие тут принимаются со дня открытия клуба. — Вениамин Семенович пожал плечами и, закрыв блокнот, сунул его в карман френча; все, мол, ясно, старая песня. — Клуб существует четырнадцать лет, — добавил он, — а заведующих в нем сменилось пятнадцать. Могу назвать фамилии, если угодно.

Он ошеломил собравшихся. Никто никогда таких подсчетов не вел. Заведующие приходили и уходили, почти не оставляя памяти о себе. О большинстве из них можно было сказать, что все они на одно лицо, все работали одинаково плохо, до крайности незаметно сменяли один другого. Ну, думалось, пять их было, шесть, — только не пятнадцать. Невозможно теперь и вспомнить, когда, кого из них, за что и почему снимали. Некоторые возглавляли клуб по два-три месяца, а кто — всего пять-шесть дней.

Дольше всех держался Вениамин Семенович — два с половиной года.

Это был честолюбивый человек. В четырнадцать лет он написал первое стихотворение, а когда ему исполнилось семнадцать, областная молодежная газета напечатала одно из множества его стихотворных сочинений. Каких-нибудь восемь строчек. Но и их Вениамину Семеновичу, или, как его тогда ласкательно называли, Венику, оказалось достаточно, чтобы покорить сердце соученицы по литературному университету. Так у него появилась жена, а затем и дочка с мудреным именем Тайгина, произведенным от слова «тайга». Учиться стало трудно, приходилось зарабатывать Тайгине на манную кашку. Он поступил затейником на какую-то базу однодневного отдыха, через несколько месяцев написал брошюру о затейничестве, ее издали.

Брошюра открыла ему двери в редакции газет. Но беда в том, что те качества Вениамина Семеновича, за которые его в детстве колачивали мальчишки — крикливость и хвастовство, — с годами дополнились непреодолимой страстью к склочничеству. Из-за них он не мог удержаться ни в одной редакции. Но он не унывал. Было время больших строек — строились первые домны, металлургические комбинаты, тракторные заводы. Вениамин Семенович правду говорил Лиде с Катей — он и в самом деле порхал тогда с одной строительной площадки на другую, что-то писал в редакциях многотиражек и радиоузлов.

Поступив в клуб Сталинградского тракторного, он сошелся с актрисой такого возраста, что ее сын уступал ему лишь двумя годами. Актриса крепко взяла Вениамина Семеновича в руки. Он ушел от Тайгины и ее матери. Он их «перерос». Актриса устроила его помощником заведующего литературной частью в местный театр. Потом он стал помощником режиссера, потом добрался и до самостоятельной режиссуры. Но снова старая история: страсть к склокам не позволяла ему удерживаться в одном театре хотя бы год. Вениамин Семенович объяснял это интригами против него, завистью, непониманием его творческого метода.

Нет худа без добра. Калейдоскопическая перемена мест была ему в немалой мере на пользу. Исполнительные судебные документы, которые мать Тайгины посылала по адресам очередных театров, неизменно опаздывали: Вениамин Семенович уже выбывал в неизвестном направлении.

Время шло, актриса старела, Тайгина где-то росла, училась; все менялось, не менялся только он, Вениамин Семенович.

Мало отразилась на нем и Отечественная война, бо́льшую часть которой он провел где-то в Средней Азии. После войны снова замелькали театры, лектории, редакции. Наконец судьба занесла его на Ладу.

Поначалу он взялся за дело горячо: в клубе работали кружки, устраивались интересные лекции. Вениамин Семенович нажимал на все педали, — поговаривали о том, что заводу будет разрешено отметить семьдесят пять лет существования, а это значило, что последует награждение орденами. Орден был очень нужен Вениамину Семеновичу: во время войны он его не заслужил. Но юбилей прошел, орденами наградили кого угодно — всяких клепальщиков и слесарей, даже уборщиц и вахтеров, — только не Вениамина Семеновича.

Вениамин Семенович обиделся, и работа у него пошла так же, как шла и у большинства его предшественников. Зачем тут лезть из кожи? Ни почета, ни славы, ни богатства.

Его не первый раз вызывали в завком, не первый раз требовали улучшить работу. Он держался всегда независимо, потому что привык к бродячей цыганской жизни, втянулся в нее, она его нисколько не страшила. Ну что ему могут сделать? Уволят? Советский Союз велик. Клубов, газет, театров, лекториев в нем тысячи и тысячи — не пропадет Вениамин Семенович, найдет себе место, и не такое — получше, где его оценят, в конце концов поймут. Почести, почести! — они дороже всяких денег. Сам бы рад платить деньги за них, да и денег нет, жалеют, скряги, лишнюю тысячу… А чего-то требуют.

— Снимайте с заведования, — сказал он. — Берите семнадцатого.

— Так и сделаем, — спокойно ответил Жуков. — Займитесь кружками.

— Поздно мне быть кружковцем. Через год собираюсь сорокалетний юбилей справлять.

— Товарищ Жуков правильно говорит, — сказал Горбунов. — Где шестнадцать, там пусть будет и семнадцать. Не выходит ничего у Вениамина Семеновича.

— Кое-что выходит! — вымолвил «король» гребных валов дядя Миша Тарасов. Он сидел рядом с Василием Матвеевичем. — Жену взял в два раза моложе себя. Боевой, знать, где не надо.

— Это мое личное дело. — Вениамин Семенович посмотрел на Тарасова надменно и так холодно, будто хотел его заморозить. — Прошу личную жизнь не затрагивать. Надеюсь, она не подконтрольна завкому.

— Завкому нет, а общественному мнению — да, — сказал Жуков.

Горбунов видел, что все относятся к Вениамину Семеновичу с явной неприязнью, и сам чувствовал в себе эту неприязнь. Дай ей волю, от Вениамина Семеновича только пух да перья полетят, и о цели заседания никто не вспомнит. Чтобы этого не случилось, он поспешил спросить:

— Какие же будут предложения? Заведующего снять, а дальше что?

— Нового поставить.

— Кого?

— Я так думаю… — Тарасов поднялся, огладил усы, кашлянул. — Бьемся, бьемся — толку нет, кого только не нанимали. Предлагаю взять хорошего производственника… Ну, конечно, еще и такого, чтоб он был и хорошим общественником… Да и сказать ему: «Вот, брат, тебе задание от всего заводского коллектива. Двигай!» Знаю такого человека….

— Разрешите, — попросил слова Вениамин Семенович и, не дожидаясь разрешения, продолжал: — Мое мнение для завкома, может быть, ничто. Но не могу промолчать, когда предлагают подобные нелепости. Всякая культурная работа имеет специфические особенности, тем более — работа клубная. Придет не знающий этих особенностей человек… Что получится, товарищи? Кустарщина, отсебятина, чепуха.

— Головы нам дурите особенностями! — обозлился Тарасов. — Какие такие особенности?

— Они есть, конечно, дядя Миша, — сказал Жуков. — Тому товарищу, кого мы поставим, с ними посчитаться придется. Пусть поучится. Кого же вы предлагаете?

— Его! — Тарасов указал рукой на Василия Матвеевича. — Василия Журбина.

— Что?! — Василия Матвеевича подняло со стула будто пружиной. — Прошу поаккуратней предложения вносить. Шутки шутишь, а люди всерьез примут.

— А я всерьез и предлагаю. Тебе, как никому другому, быть в клубе. И производственник, и общественник, и университет по марксизму-ленинизму посещаешь…

— Сам, сам иди, если такое рвение имеешь! — еще яростней запротестовал Василий Матвеевич.

Вениамин Семенович засмеялся.

— Нелегкое, оказывается, дело клубом заведовать, — сказал он.

— А что, Василий Матвеевич, — заговорил Горбунов. — Берись-ка, не трусь. Поможем. Человек ты — дай боже — с характером, напористый… Правление клуба выберем новое. А то Вениамин Семенович совсем его размагнитил: сам, дескать, да сам. Они и успокоились.