Журбины

— Вы шутите, Илья Матвеевич. А для меня, где работать, — вопрос жизни. Грипп, насморк — отговорка. Вы просто в меня не верите. Вы боитесь, что со мной нянчиться надо будет.

— Не скрою, и такое соображение есть.

— Вот видите! Как же я стану хорошим, надежным работником, если вы все сговорились не допускать меня до настоящей работы? Вам, наверно, не говорили про коклюш и ангину. Почему же ко мне такое бездушие, такое пренебрежение? Неужели только потому, что я в юбке, а не в брюках? Могу надеть брюки.

Илья Матвеевич засмеялся.

— Хорошая вы девушка, Зинаида Павловна. Но, думаю, брюки вас не спасут. Видите ли, какое дело, — он заговорил серьезно. — На разных бывал я заводах в командировках, здесь работаю четверть века с лишним, и сроду не видал на стапелях женщин, кроме как при горнах да крановщиц… Ну, может быть, еще подсобниц или вахтеров. Спроста это? Нет, неспроста. Выдержка нужна в нашем деле, характер. А у женщин выдержки мало и характер не тот. Вы про насалку высказались. Я, может, и сам о ней думаю, — не застыла бы, да разве скажу кому об этом? Зачем говорить и нервы другим подкручивать, они и так у нас сейчас на последнем взводе. Не лучше ли пойти да молчком лишний раз проверить? А если и задашь вопрос, то так, вроде между делом, без особого как бы значения: дай-де прикурить, дружище, спички позабыл в новом пиджаке.

— Я научусь сдерживать себя. Я могу не задавать лишних вопросов.

— Да разве в одних вопросах дело? А решение быстро принять? Ответственность взять на себя? Нет уж, работайте, Зинаида Павловна, в информации. Она вам дается, пользу заводу вы и там приносите большую. Никто на вас пожаловаться не может. Все хвалят.

Зина встала, выпрямилась. Будь на месте Ильи Матвеевича кто-нибудь другой, она наговорила бы злых слов. Но с той первой встречи, когда она, оскорбленная пренебрежительным отношением Скобелева, столкнулась с Ильей Матвеевичем на трапе и когда он назвал ее стрекозихой, Зина хранила в душе чувство большой благодарности к этому человеку, хорошее, теплое чувство.

— До свиданья, — сказала она, стремительно бросаясь к двери. С минуту каблучки ее были слышны на пирсе.

За железным шкафом, за которым стояла «дежурная» койка на тот случай, если кто-нибудь из мастеров или инженеров оставался ночевать в конторке, началась возня; койка скрипнула, и с нее поднялся Александр Александрович.

— Ты откуда взялся, Саня? — удивленно спросил Илья Матвеевич. — Когда пришел?

— А я и не уходил. Поужинал в буфете, да и залег. Освежился, видишь?

— Вижу. Перья-то вынь из головы. Как индеец.

— Подушка лезет. Ну что там?.. — Ответа на этот вопрос не требовалось, Александр Александрович его и не ожидал. Он добавил: — Зачем девушку обидел?

— Слышал?

— Слышал. Не одобряю. С чего уперлись вы все, будто бугаи! Хочет на стапель, пусть идет. Рвется же сюда… Не у каждого такое рвение. Я эту девчонку, по чести сказать, уважаю. Ни отца у нее, ни матери. На дорогу вышла, не сбилась. Упрямая, на своем постоять может. В жизнь летит что выстреленная из пушки. Несправедливый вы народ, Илья. Не видите людей, не понимаете их.

— Тебе бы, Саня, только в суде выступать. Второй Плевако. До чего красно говорил — отпетого бандюка судят, а Плевако его распишет, разрисует — агнец да и только, жертва несправедливости.

— Пошел чесать!

Александр Александрович сказал это без цели остановить словоизлияния Ильи Матвеевича, — просто так. Он знал, что на заводе в эту ночь осталось множество народу и все не спят, все отвлекают себя от мыслей о корабле посторонними разговорами. Бойцы перед боем не говорят о предстоящем бое.

Разговоры велись не только в конторке на пирсе; группа конструкторов собралась в своем бюро — кто-то рассказывал о первом своем путешествии на самолете. Смеялись. Собрались инженеры и мастера у главного механика. Двое играли в шахматы, остальные мешали им советами и комментариями. Даже у начальника бюро пропусков шло совещание вахтеров и пожарных по вопросу выращивания табака-самосада; каждый из участников этого совещания демонстрировал табачные сокровища «своей фабрики», звучали роскошные названия: «Самсун», «Турецкий», «Жемчужина Крыма», а в воздухе густо пахло самой обыденной рыбацкой махрой.

Был народ и в директорском кабинете. Кроме Ивана Степановича и деда Матвея, туда пришли главный конструктор, главный инженер, парторг, председатель завкома.

— Хоть в преферанс играй, — сказал Иван Степанович, когда часы пробили четыре. — Я однажды ехал во Владивосток в одном купе с преферансистами. Они даже и не заметили, как девять тысяч километров пролетели, зато меня измотали.

— Для меня эта премудрость непостижима, — заметил главный конструктор Корней Павлович. — Учили, так и не научили.

— Это когда «раз» да потом «пас»? — вступил в разговор дед Матвей. — Было у нас на корабле, было такое дело… На «Славе» я тогда служил. В германскую. В Ревеле стояли. Командир был игрок первой статьи. Приехал с берега адмирал, позвали двух старших офицеров, уселись за зеленый стол. Режутся. Вот, значит, один «пас», другой «пас», и адмирал «пас». И тут возьми да и еще кто-то брякни: «Раз-пас. Дураки!» Адмирал аж синий сделался. «Что за безобразие? Кто смеет?..» — «Попугай, ваше превосходительство, — командир-то наш объясняет. — В клетке, извольте взглянуть, висит. Птица». — «Какого она черта? Терпеть не могу, когда не в свое дело вмешиваются. Пусть даже птицы».

— Вы на «Славе» служили? — заинтересовался Жуков. — Линкор, кажется? Знаменитый корабль!

— По-теперешнему — линкор, — ответил дед Матвей. — Тогда его то броненосцем, то дредноутом звали. А что касается — «знаменитый», сколько боев мы на нем выстояли!.. И каких боев!.. Вот, помню, в пятнадцатом году противник задумал захватить Рижский залив. Большая эскадра пришла. Одних дредноутов штук восемь да столько же крейсеров. Миноносцы, тральщики… А нас было — ей-богу, не совру — четыре канонерки, четыре подводных лодки, миноносцев сколько-то, из крупных кораблей одни мы — «Слава». Ну и что думаешь, товарищ Жуков? Противник жарит со всех орудий но нам, ихние тральщики Ирбенский пролив тралят. А мы тоже по ним огоньку даем. Наши мины действие оказывают. Глядим, один тральщик подорвался, ко дну пошел. Крейсер — туда же, миноносец еще… Гидропланы наши налетели, мы со «Славы» поднажали. И вот эдакая эскадрища дала деру.

— Да, да, читал, — кивнул Жуков. — Великолепная была операция.

— А через месяц, в августе, — снова заговорил дед Матвей, — они опять в залив полезли. На этот раз кораблей у них собралось больше сотни. Начали минные заграждения с утра тралить. В полдень мы на «Славе» подошли, и вот, товарищ Жуков, что придумали!.. Чтоб дальность боя увеличить, заполнили отсеки правого борта водой, наклон дали, — угол, значит, возвышения у орудий больше стал. Орудия-то двенадцатидюймовые, комендоры у нас — орлы! И пошло, и пошло!.. Что снаряд, то в цель, что снаряд, то в цель! И на этот раз отстояли залив. Выиграли сражение.

— А когда русский флот их проигрывал, морские сражения? — буркнул Горбунов, оглаживая свои усы.

— Цусима… — вполголоса сказал кто-то из инженеров.

— Цусима? — ответил Иван Степанович. — Цусима — другое дело. Тогда самодержавие проиграло бой, не народ. За двести пятьдесят лет со времен Петра одно проигранное сражение, а двадцать четыре выигранных! Двадцать четыре крупнейшие в морской истории битвы флотов! Соотношение…

— Не о соотношениях надо говорить, — возразил Жуков, посмотрев на недавно появившуюся в кабинете директора модель нового боевого корабля; Ивану Степановичу прислал ее в подарок его товарищ по институту, главный конструктор одного из ведущих конструкторских бюро страны. Для модели еще не изготовили стеклянного футляра. Сверкая лаком, кораблик стоял на специальном столе рядом с моделями ледоколов, лесовозов, рефрижераторов и выглядел среди них так, как, наверно, выглядел бы могучий орел среди фазанов и лебедей. Те просто красивы, а он красив и могуч вместе. — Нет, не о соотношениях. — Жуков встал и принялся шагать по кабинету. — О другом. О том, что ни о каких проигрышах, даже мелких, не то что крупных, забывать не следует. Чтобы не повторились.