Страница 8 из 10
Он подобрал Лисуткин топор и пошел за Булымой.
Главарь булычей уже столкнул на воду лодку и, запрыгнув в нее, орудовал веслами. Юный воин стоял на берегу, опустив руку с топором, и спокойно смотрел, как росла между ними полоска воды.
Много дней назад точно так же уходила от далекого берега совсем другая лодка…
«Не ты ли стрелял?…»
Можно было взять лук у подъехавшего Резоуста, но бывший венн рассудил иначе. Топор догнал Булыму, когда тот выбрался на середину речки и почти решил, что спасен. Он успел отшатнуться, и лезвие ударило в бок, растворяя широченную рану. Боль настигла не сразу, Булыма даже ударил веслами еще раз. Потом свалился на дно лодки и скорчился, пытаясь затолкать обратно в тело что-то бесформенное, лезущее наружу из раны.
Юный Мавутич провожал глазами уносимую течением лодку, и в душе было пусто. О чем он мечтал, дожидаясь нынешнего дня, об этой ли пустоте?…
Нет, он ни о чем не жалел. Он выбрал свой путь.
Когда за спиной затопали и зафыркали кони, он отвернулся от реки и низко поклонился рыжеусому всаднику:
— Спасибо, отец.
«МАМА…»
Мальчишку, найденного в буреломе, Волки устроили по теплому времени в одной из клетей. Ну в самом-то деле, не к очагу же святому его сразу нести? Судя по кинжалу на поясе и по расчетливому удару, которым он встретил Бусо-го, мальчишка вполне мог быть из Мавутичей. Но мог и не быть. Мужественного человека хочется видеть другом, а не врагом, а уж мужества мальцу было не занимать, и Бусый вовсю придумывал ему причину оказаться подле Мавутичей, но — не из их числа. Может, он крался за ними лазутчиком, думал выведать замыслы? Или Змееныш его вовсе в иных краях подхватил и сюда случайно забросил?
Ладно, откроет глаза, заговорит — тут все и узнаем…
Покамест мальчишка не говорил ничего.
Лежал на широкой скамье, устроенный так, чтобы можно было убирать из-под него и двигать все тело, оберегая от пролежней, а шею, с превеликим трудом вправленную Соболем, совсем не тревожить. При смуглом лице и черных глазах у мальчишки были серебристо-светлые волосы, в отсветах огня казавшиеся седыми. За эти волосы, из которых Синеока понемногу вычесала сосновые иголки и грязь, мальчишку повадились именовать Беляем. Надо же было хоть как-то его называть?
Вот заговорит, тогда и посмотрим, ладно ли на нем сидит такое доброе имя…
Но Беляй говорить не торопился. Волки слышали его голос, только когда лесного найденыша окутывало забытье. Мучительные стоны, тихие вскрики, обрывки словес неведомого языка…
Порою Латгери — чего с ним давным-давно не бывало — видел себя совсем еще малышом. Вот он тайком улизнул из дома, чтобы искупаться в Обезьяньем Озере, ласково бурлящем, таком теплом даже зимой… Вот и берег, осталось только с обрыва спуститься…
И тут начинается Сотрясение Гор, и малыш срывается вниз, прямо на камни. И шею пронизывает боль, да такая, что вмиг делается понятно — окончательная. А Сотрясение Гор длится, несильное и вроде бы совсем неопасное, но боль в шее растет и растет, заполняя все тело, и Латгери — то есть не Латгери, а малыш, еще не узнавший Владыку, — плачет и зовет маму, только голоса нет.
И знает, почему-то совершенно точно знает, что мама не придет. Не найдет его здесь и не выручит из беды… И это знание — куда страшней боли…
Откуда же эта мягкая рука, неожиданно и так знакомо касающаяся его головы?
«Мама! Мама… Ты все-таки пришла… Видишь, мне плохо… Прости меня, я не послушался…»
Мама что- то отвечает, но Латгери никак не может разобрать слова. Что-то мешает ему, и постепенно он догадывается — что.
Его имя, Латгери. То самое, которым он привычно гордится. Надо вынуть его из ушей и вложить на его место то имя, которым его звала мама, и тогда он сможет понять.
Надо только вспомнить… Сделать усилие и вспомнить…
Не удается…
«Мама! Назови меня по имени! Пожалуйста!»
Мама гладит его голову. Кажется, она тоже не понимает его. Но отчаяние постепенно проходит, и Латгери успокаивается, потому что рядом с ним, без сомнения, мама. Ее руки, ее голос ни с чьими больше не спутаешь. И говорит она на их родном языке. Ну и что из того, что говорит почему-то без слов…
«Мама… Как хорошо… Ты нашла меня, и больше мы не расстанемся… никогда-никогда…»
Синеока с самого начала взялась ходить за Беляем. Умерить горячечный жар, отогнать дурные видения, забрать на себя часть боли — нет такой веннской женщины, которая бы этого не умела, и Синеока, даром что дурочка, не была исключением. Когда Бусый заглядывал в клеть, ему порой даже казалось, будто его малая тетка тихонько что-то говорила, склонившись над раненым…
Говорила? Немая Синеока? Нет, конечно. Но мальчишка, только что стонавший от боли, начинал вдруг улыбаться в ответ на ее бессловесное воркование. И на лице у него была совсем не та улыбка лютой ненависти и надменного ожидания смерти, что в лесу. Она была совсем детская и беззащитная, жалобная и слегка виноватая. Так улыбается малыш, споткнувшийся впопыхах об порог, вдребезги расколотивший кувшин с молоком и сам изрядно зашибившийся. Улыбается матери, которая прибежала на шум и еще не смекнула, что делать: дать подзатыльник или утешать дитя бестолковое. А малыш просто знает себе, что от мамы ему ничего плохого не будет. И теперь, когда она рядом, все обязательно наладится. И боль утихнет. И новый кувшин с молоком найдется вместо разбитого…
КАМЕНЬ
Бусый часто заглядывал в эту клеть, но не ради Беляя, кто таков он, этот Беляй, чтобы Бусому о нем печься. Просто в той же клети, в уголке, положили маленького Летуна, и Бусый не пропускал случая проведать его. Гладил мохнатого сироту, поил козьим молоком, на руках выносил понюхать свежую травку. Волчонок его узнавал, радовался, тянулся носом к рукам…
В ночь после бани Бусый пришел в клеть спать. Все равно под избяной кров было пока нельзя. Да и тетушке Синеоке помочь, если вдруг что…
Он думал, что после банного потения голову на тулупный рукав опустить не успеет, однако ошибся. Сон не шел, Бусый долго ворочался, припоминал и переживал подслушанные мысли сородичей. Лишь когда из-за кромки леса поднялась луна и укутала серебряным покрывалом деревню и лес, тягостные мысли отступили от Бусого, усталость взяла свое, он пригрелся, блаженно вытянулся и без оглядки провалился в сон…
Темное облако как-то неожиданно наползло на луну, и сосновый лес, только что стынувший в прозрачном серебре, превратился в сплошную стену отчетливо зловещего мрака. Тьма, одну за другой гасившая в небесах звезды, не была обычной темнотой, кутающей землю с вечера до рассвета. Это была особая тьма, живущая своей, особенной жизнью вставшего зачем-то из могилы мертвеца. Древний ужас, сгустившийся в темноте. С двумя огромными, от края до края неба, черными крыльями. С пронзительным леденящим взглядом, от которого кровь в жилах останавливала свой ток…
Знакомый взгляд чудовища безжалостно шарил по земле, что-то выискивая, и не было укрытия от нечеловечески упорного взгляда, не было никакого спасения. Крылатая тьма приближалась…
Бусый беззвучно застонал во сне, заметался, пальцы нащупали на шее оберег: кожаный мешочек и в нем — каменный желвачок, подарок Крылатых. Мальчишка крепко сжал его в кулаке, подтянул колени к груди, сворачиваясь плотным клубочком, чтобы стать совсем маленьким, невидимым для приближающейся Смерти, горошиной закатиться вовнутрь чудесного камня…
Помогло.
Добрая Луна рассеяла тьму, дурной сон утратил огромность и стал просто дурным сном, от которого можно проснуться, тряхнуть головой, улыбнуться и позабыть.
Бусый увидел маленького крысеныша: тот метался, не находя выхода, а кто-то невидимый и недобрый хлестал его тяжелой плетью. Но не так, чтобы сразу убить, а больше ради лютой забавы, заставляя помучиться. Крысеныш сперва силился увернуться, но после, ощерив крохотную пасть, бросился на мучителя. Покатился, сшибленный ударом, но встал и, волоча перебитую лапку, молча бросился вновь.