Страница 12 из 45
5
Горышев не лежал, а сидел под трехметровым пластом снега. Он зашевелился сразу же, едва получил возможность двигаться. Рядом в раскопанном снегу торчала головка лавиноскопа, шестигранная, похожая на большую гайку.
— Кислород? — спросил Гордон.
— На красной черте.
Гордон и Кашкин подхватили Горышева под руки. Невысокого роста, смуглый, с выражением нетерпения на лице, он двигал руками и ногами, словно хотел согреться. Они побежали к станции. Дубровский еле поспевал с лопатами и снегометом на плече.
Вдруг Горышев остановился.
— Зубы, — сказал он.
— Что с зубами? — спросил Гордон.
— Ноют.
Дубровский поморщился.
— Опять начинается… Еще не отдышался, а уже…
— Смотрите, — воскликнул Кашкин. С дальнего склона покатилась белая струйка.
Дубровский бросил в снег лопаты и «плуг» и побежал к лавиноскопу.
6
Придя на станцию, Гордон и Кашкин помогли Горышеву снять скафандр и усадили его за стол.
Вскоре появился Дубровский.
— Зафиксировал, — объявил он с порога. У Дубровского был довольный вид.
— Еды, — попросил Горышев. — Я так проголодался, пока возился под снегом.
— А я не двигался, — сказал Дубровский, расстегивая скафандр. — Даже спал.
— Выдержка, — удивился Кашкин.
— Экономия кислорода, — объяснил Дубровский.
Разогреть обед было делом минуты.
— Я вижу, спячка благотворно сказывается на аппетите, — заметил Горышев, глядя, как Дубровский отправляет в рот кусок за куском. — Теперь я понимаю, почему медведи весной голодные.
— При чем здесь медведи? — Дубровский пожал квадратными плечами. — Медведь спит всю зиму. И существует за счет накопленных запасов жира.
— Да, я забыл вам представить своего напарника, — сказал трагическим тоном Горышев. — Должен предупредить: этот юноша не понимает юмора.
— Не люблю глупых шуток, — подтвердил Дубровский.
— Например, про зубы.
— С зубами я был неправ, — серьезно сказал Дубровский. — Охотно приношу извинения. Последний случай очень убедительный.
— Ну вот, — жалобно воскликнул Горышев. — А с зубами я как раз пошутил.
— У него не отличишь, — с огорчением произнес Дубровский, — когда он говорит серьезно, а когда паясничает.
— Тогда, в первый раз, зубы у меня действительно болели, — пояснил Горышев, гримасничая. — Но это оттого, что я пил ледяную воду. Про лавину я сболтнул просто так. А она вдруг возьми и свались.
Гордон решил прервать перепалку.
— Как вы очутились у лавиноскопа? — спросил он.
— Глупость, — усмехнулся Горышев. — У меня заныли зубы. Честное слово! — предупредил он реплику Дубровского. — И я подумал… Ну, понимаете, Дубровский со своим серьезным отношением ко всему на свете может хоть кого сбить с толку. В общем я… мне пришло в голову… вдруг и правда зубы имеют отношение к лавинам? Смешная мысль, конечно. Я отлично понимаю. Ну, я пошел к лавиноскопу поглядеть, что он показывает. Тут лавина меня и накрыла.
— Ну хорошо, а снежный человек? — спросил Гордон, откидываясь в кресле.
Они покончили с обедом. На столе стояла ваза с фруктами.
— Попробуйте каждый день общаться с человеком, у которого нет чувства юмора, — горячо заговорил Горышев. — Я в шутку сказал, что в снегу расцвела земляника. Он поверил. Я сострил про ноющие зубы, он стал писать диссертацию. Тогда с досады я выдумал историю со снежным человеком.
Он взял яблоко и принялся грызть его.
Дубровский встал из-за стола и, не проронив ни слова, взялся за дело, от которого оторвался три часа назад. Он поднял с пола отвертку и, придвинув кресло к панели, принялся искать повреждение в блоке наружного канала.
Гордон изучающе глядел на Горышева.
— Жаль, — сказал он после паузы, — что вам не придется работать на Луне.
Подвижное лицо того выразило удивление.
— Почему?
— А вы смогли бы вдвоем с Дубровским дежурить год?
— Нет, — вырвалось у Горышева. — И я заявляю самоотвод, — сказал он более спокойно. Он положил огрызок на тарелку и совсем успокоился. — Ведь пары можно подбирать в разных комбинациях, — разъяснил он. — И есть станции, где дежурят по шесть человек. Даже по восемь.
— И на каждое место три кандидата! — воскликнул Кашкин. — Кажется, я начинаю понимать, для чего нас сюда присылают!
Горышев улыбнулся.
— Если вы имеете в виду совместимость характеров, — протянул он, — то… в конце концов чувство юмора…
Гордон резко остановил его.
— Я тоже не лишен чувства юмора, — заявил он. — Но с вами я не стал бы дежурить.
Кашкин после небольшого раздумья присоединился.
— Я, пожалуй, тоже. Хотя характер у меня легкий. Даже с налетом легкомыслия.
Горышев испытующе поглядел на друзей.
— Три человека — три несовместимости, — подытожил Гордон.
— Достаточно, чтобы вылететь из кандидатов, — резюмировал Кашкин.
— Вы шутите? — воскликнул Горышев.
Он вдруг повеселел.
— Люблю парней с юмором.
Гордон сказал Кашкину, как если бы Горышева не было:
— Тебе не кажется, что его следует оставить на Земле из чисто научных соображений? Ведь это же просто феномен. Я не так уж сильно разбираюсь в лавинах, ультразвуках и симпатической нервной системе, но что все эти совпадения не случайны, совершенно очевидно.
— Еще бы! — немедленно откликнулся Кашкин, — Три попадания из трех возможных! Какой прибор даст на первых порах такую стопроцентную точность! Приклеить миниатюрные датчики — и, пожалуйста, готовый лавиноскоп. Что там Дубровский с его опытами!
— Готово, — сказал Дубровский, захлопывая дверцу панели. — Так какой опыт собирается поставить на себе Горышев?
— Чудо! — воскликнул Горышев. — Свершилось! Вы свидетели. Дубровский произнес первую остроту. За месяц. А может быть, первую в жизни. Занесем в протокол.
— Почему острота? — удивился Дубровский. — Я говорю серьезно.
— О боги! Есть отчего заныть зубам, — простонал Горышев. С видом мученика он замотал головой.
— Что, следует ждать лавины? — осведомился Кашкин.
И тут же послышался свист. Затем донесся шум как от далекого поезда и звук удара.
— Наружный канал действует, — удовлетворенно сказал Дубровский. — Лавиноскоп сработал.
— Горышев тоже, — в тон ему заметил Кашкин. — Все оборудование в исправности.
— Горышев среагировал раньше, — уточнил Гордон. — Так и занесем в протокол.
Что-то в тоне Гордона насторожило Горышева. Тон был слишком серьезен.
— Вы этого не сделаете!
Горышев с тревогой и надеждой смотрел на Кашкина и Гордона.
— Почему же, — сухо сказал Гордон. — Мы обязаны это сделать. Наука не может проходить мимо таких фактов.
— В конце концов это не по-товарищески, — лицо Горышева искривилось.
— А вы можете судить, что такое по-товарищески, а что нет? — сказал Гордон. — Вы даже не заметили, что сейчас происходит товарищеский суд. Ваши товарищи, ваши коллеги выносят свое суждение о вас. Двое уже проголосовали «против».
У Горышева сделалось удивленное лицо.
— Что я сделал нетоварищеского? По отношению к кому?
— К Дубровскому.
— Я?! — Горышев широко раскрыл глаза. — Я полез смотреть лавиноскоп только для того, чтобы обрадовать его. И меня засыпало лавиной. Не откопай вы меня в последний момент, вам не было бы сейчас кого судить.
— Это разные вещи, — сказал Гордон. — Я имею в виду историю со снежным человеком.
Горышев все еще ничего не понимал:
— Обыкновенный розыгрыш. Занятие скульптурой — мое увлечение. Я потратил неделю: мне хотелось произвести полный эффект. Он все сорвал, сказав, чтобы я сам сообщил на Землю о своей находке.
— А вы представляете, — холодно произнес Гордон, — хотя бы сейчас представляете, что произошло бы, если бы Дубровский радировал о вашем снежном человеке? Над кем смеялся бы весь мир?
— Есть границы розыгрыша, — подтвердил Кашкин. — Одно дело в студенческой компании, другое — на всю планету. Юмор где-то уже кончается. Название другое.