Учитель пения

– Тамары нет! – сказала она и добавила: – Надоели!

– Гогунцовым уже дали квартиру, – тараторила Клавдия Петровна, – и Бржезицким тоже… Если не ходить в исполком и не клянчить… А ты учитель, – она привычно нападала на мужа, – учителям что-то там полагается…

– Но я не умею клянчить…

– Вот если бы Дима уже защитился, стал кандидатом, ему бы полагалась дополнительная площадь…

Дима резко поднялся:

– Ночевать останусь в лаборатории!

– Почему? – огорчилась мать. На то она и мать, чтоб огорчаться.

– В этой давке работать нельзя! – Уходя, Дима коленкой стукнулся о рояль. – Когда наконец продадут эту рухлядь?

– Это не рухлядь, – возразил Соломатин, – это беккеровский рояль.

Тинг, которому надоело ждать, шмякнул миской об пол, сел на задние лапы и жалобно заскулил.

– Помолчи! – прикрикнула Клавдия Петровна. – Вот если бы ты, Ефрем, привел в дом породистую собаку, говорят, им тоже полагается дополнительная площадь!

– Тинг сверхпородистый, помесь боксера с легавой!

– Мам, моя очередь! – весело напомнила Тамара.

– Да-да, – продолжала мать, – если бы ты не бросила теннис, стала мастером спорта, в институт бы попала – спортсменам всегда натягивают отметки, – и тебе тоже, как мастеру спорта, полагалась бы дополнительная площадь.

Уже в третий раз раздался телефонный звонок. Соломатин снял трубку и поздоровался:

– Вова, здравствуй! Сейчас!

Тамара взяла трубку из рук отца.

– Меня нет! – И повесила трубку на рычаг. – Я забыла вам сообщить: с Вовой все кончено.

– Воза – хороший мальчик, – жалобно сказала мать, – очень способный!

– Пока он выбьется в люди, – возразила Тамара, – я уже стану старухой, а я хочу жить хорошо в глубокой молодости!

– Цинизм – это гадость! – Отец поглядел на часы и напомнил: – На работу опоздаешь!

Каждое утро в семье Соломатиных одинаковое, но вместе с тем каждое утро приносит с собой что-нибудь новенькое.

– А мне торопиться некуда! – бесстрастно сообщила Тамара. – Я уволилась. – И добавила: – Сидеть в темноте, с этой дурацкой пленкой, чьи-то бесконечные физиономии, пейзажи Крыма, руки пахнут гипосульфитом – какая гадость!

– И что ты собираешься делать? – спросил отец.

Дочь ничего не ответила, а мать вздохнула:

– Я не жалуюсь, я никогда не жалуюсь, в нашей семье все хорошо!

Она встала из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, и, сделав неосторожное движение, ударилась о рояль.

– Почему ты играешь на рояле, – сказала Клавдия Петровна, – а не на скрипке?

После завтрака Ефрем Николаевич скрылся в ванной, где висело зеркало, достал из кармана галстук – «бабочку», прислушался (ничьих шагов не было слышно) и примерил его. Лицо Соломатина приняло строгое выражение, он, как дирижер, взмахнул руками…

И сразу зазвучал латинский текст «Магнифики» Баха.

– «Сикут лакутус…»

Солировал Андрюша, вдохновенно выводил латинские слова, и хор подхватывал их. Гордо и мощно звучал детский хор под управлением Соломатина. Ефрем Николаевич был одет в черный костюм. Ефрем Николаевич завязал галстук, «бабочка» лежала в кармане, нацепить ее он не рискнул. Ефрем Николаевич был торжествен, строг и артистичен.

– «Сикут лакутус…» – заливался хор.

Дети были в белых ослепительных рубашках. Они без всякого стеснения пели на сцене большого концертного зала.

Закончив петь, выдержали паузу. Наступила тишина. Ни одного хлопка, ни одного одобрительного возгласа.

В концертном зале прослушивали хор несколько человек. Они скучали, сидя за столом, поставленным в проходе. Лица их были, как водится у членов комиссии, усталые и постные.

– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.

Дети понуро побрели со сцены. Соломатин плелся последним.

Когда вышли в коридор, дети сразу окружили Ефрема Николаевича и загалдели.

– Ну как? Как вы думаете?

– Тихо! – прикрикнул Соломатин. – Там может быть слышно. Вы пели хорошо. А понравилось ли им, я не знаю.

– По-моему, они спали, – сказал Федя.

– Вам не было видно, вы спиной стояли… – добавил Шура. – А председатель, он все время что-то жевал, наверное, во сне обедал!

– Идите в школу! – распорядился Соломатин. – И ждите там, а я тут… поразузнаю…

Теперь на сцене выступали юные циркачи. И члены жюри полусонно глядели на них, а председатель действительно что-то жевал.

Соломатин на цыпочках подкрался к столу жюри.

– Тише! – рассердился председатель. – Что вы тут топаете?

Соломатин рухнул на ближайший стул.

– Спасибо, товарищи! Можете идти! – сказал председатель.

В гробовой тишине циркачи покинули сцену.

– Перерыв! – объявил председатель. – Пошли в буфет, товарищи. Мы славно поработали и заслужили булочку с кефиром.

– Извините, – вмешался Соломатин. – Я руководитель детского хора. Что мне сказать детям?

Председатель недовольно поморщился, а один из членов жюри пошутил и сам рассмеялся собственной шутке:

– Передайте им, чтобы хорошо учились!

– Вы член жюри по юмору? – спросил Соломатин.

– Мы сообщим наше решение, – уныло сказал председатель, – в установленном порядке!

– Но это же дети! – повторил Соломатин. – Они установленных порядков не понимают!

– Не скандальте! – Председатель двинулся к выходу, но Соломатин загородил ему дорогу.

– Кроме «спасибо», товарищи, у вас не нашлось для детей ни одного человеческого слова1 И почему вы жуете, когда они поют?

– Я не имею права высказываться заранее, – вздохнул председатель. – Это же конкурс. Но вы им передайте, пожалуйста, что на фестиваль они безусловно пройдут!

– Спасибо большое! – растерянно ответил Ефрем Николаевич.

Председатель двинулся к выходу, невесело добавив:

– А жевать – я ничего не жую. Это у меня после гриппа воспаление лицевого нерва и тик!

И Соломатин почувствовал, что у него самого задергалась щека, от смущения он прикрыл ее рукой.

Потом Ефрем Николаевич весело шагал по улице, как вдруг вытянул шею и вгляделся. Он увидел Андрюшу, который доел эскимо, выкинул палочку и взял высокую ноту:

– А-а…

Очевидно, остался недоволен, достал из кармана монету и протянул ее продавщице.

– Еще!

– Андрей! – окликнул Соломатин. – Ты что, с ума сошел? – И отобрал эскимо.

Андрюша грустно спросил:

– Нас берут на фестиваль?

– Берут!

– Хочу охрипнуть! – сказал Андрюша. – Ем четвертую порцию – и никак!

– Не понимаю! – Ефрем Николаевич действительно не понимал.

– Если я охрипну и потеряю голос, мне будет легче! – делился горем Андрюша. – Отец пришел и сказал: «Перевожу тебя в школу-интернат с математическим уклоном». Чтобы, значит, я жил там, как в тюрьме. Меня будут кормить, а я за это буду решать задачки!

Отец Андрюши, Артемий Васильевич Вешняков, делал клиентке немыслимую прическу под названием «Вечерняя заря». У всех женщин, которые садились в кресло к знаменитому мастеру, появлялось на лице выражение счастья или глупое выражение, что, в сущности, одно и то же.

Соломатин заглянул в зал, увидел Артемия Васильевича и двинулся к нему.

– Добрый день!

Вешняков ответил доброжелательно:

– Привет педагогике! Как семья, все здоровы?

При этом пальцы его выплясывали на голове клиентки затейливый танец.

– Вы зачем Андрюшу забираете? – печально спросил Соломатин.

– Вот в Италии был мальчик Робертино Лоретта, – ответил Вешняков, – пел себе, а потом голос сломался, сломался и сам Робертино. Улавливаете?

– Вовсе не обязательно, чтобы Андрюша потом становился певцом. От общения с музыкой он сам делается красивее, добрее. Человек должен расти с музыкой в душе!

– Если бы я знал, – гнул свою линию парикмахер, – что из сына выйдет народный артист… Улавливаете?

– Но у него к математике нет особых способностей!

– Разовьются! – уверенно сказал Артемий Васильевич. – Учили бы меня с детства математике, я бы не стоял тут с ножницами, а был бы главный конструктор, точно! Сейчас технический век! Счастье – оно не в деньгах, я тут, может быть, зарабатываю больше, чем главный конструктор!

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.