Страница 7 из 7
Замок Брантесо был для меня Эдемом, куда я уже не чаял вернуться, будучи виновником и жертвой ослепительной любовной вражды. Каждая история страсти – это, кроме всего прочего, история войны двух сердец, история уничтожения. Страсть корыстна и беспощадна, она гонится за своей возлюбленной дичью, превозносит, покоряет и потребляет её – лишь затем, чтобы утолить себя. Сытая, напоенная страсть безразлична к предмету вчерашних воздыханий, отталкивает его и предаёт. Если же страсть настолько сильна, что не может достичь утоления, то любовники берутся мучить друг друга всеми доступными средствами. Со стороны может показаться, будто они объявили взаимную войну, воспалённые лютой ненавистью. На самом же деле это страсть пытается избавиться от существа, которое одним только своим видом или запахом возбуждает нестерпимую жажду. Победа в этой войне, то есть свобода, достаётся тому, кто любит меньше. Сейчас, когда алчные порывы юности уже не туманят мою голову, я вижу ясно, что признак истинного чувства – не любовный аппетит, а готовность забыть о себе ради того, кого любишь.
Почему я так волновался, войдя в чёрно-зелёную кипарисовую тень, укрывающую старые стены Брантесо? О чём желает предупредить, на что надеется человеческое сердце, когда оно без видимых причин то бьётся загнанным оленёнком, то падает камнем с высоты? Я невольно прислушивался к собственным шагам, когда шёл по сухим листьям пустынной аллеи, а затем по каменным плитам к парадной лестнице.
Меня встретила дряхлеющая Пласида, камеристка и нянька Марии дель Росарио:
– Какое счастье, вы приехали! Сеньорита с ума сходила без вас. Прямо как дитя малое.
– Где она?
– Лежит весь день. Хотела к вашему приезду одеться…
– Она больна?
– Ох, сеньор, боюсь, вы её не узнаете! Старуха горестно отвернулась.
– Она там.
Когда я вошёл в спальню, Мария дель Росарио вскрикнула, протянув ко мне руки, но тут же отняла их, чтобы закрыться в беззвучном рыдании. Я пытался поцеловать её, забирая влажные ладони в свои.
– Ты ещё не совсем разлюбил меня?
На неё было больно смотреть. На прозрачном, голубовато-восковом лице живыми оставались только глаза. Я проговорил, сглатывая горечь:
– Разве это возможно?
Она привстала на постели, собираясь позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться.
– Хочу поужинать вместе с тобой. Так давно не было никаких желаний… Помнишь наши ночные ужины вдвоём?
Ещё бы я не помнил тот изысканный ад, который мы устраивали друг другу! Подозреваю, что какой-нибудь случайный соглядатай мог нас принять за умалишённых, забывших о существовании еды, одежды, постели и хотя бы минимальной пристойности. Но если для меня эти безумства были игрой, пусть сладчайшей и самоубийственной, но всё же игрой, то Мария дель Росарио в наших бдениях сохраняла почти звериную серьёзность. Превращаясь в госпожу или рабыню наступая босой ступнёй мне на лицо или нисходя до крайней степени униженной покорности, она несла во взгляде всё ту же отрешённость с оттенком стыдливого недоумения, и этот взгляд лишал меня рассудка. Порой казалось, ей достаточно было видеть, сколь сильное желание она возбуждает, а последующие вторжения и прочие телесные бесчинства претерпевались ею как варварский избыток.
– Не зови Пласиду. Разреши мне самому тебя одеть.
– Я боюсь вызвать твоё отвращение.
– Где платье?
– Не знаю.
– А всё-таки где?
– Откуда мне знать? – она скосила глаза на массивный дубовый шкаф, давая мне подсказку.
Дверь шкафа была не заперта. Из его глубины на меня пахнуло слабым трогательным ароматом. Я снял с вешалки белое, очень открытое платье, которое, казалось, ещё помнило благоухание тела.
– Наденем это?
– Да, белое. И больше ничего.
– Ты не замерзнешь?
– Нет. Но меня смущают твои прихоти.
Чуть дрожа, она высунула из-под одеяла ноги, бледные, с нежной гусиной кожей, и попросила:
– Открой вон тот ящик, выбери мне чулки.
Я нашёл чулки из чёрного шелка и опустился перед ней на колени. Она пыталась сопротивляться, отнимая ступни, но вскоре подчинилась. Мне казалось, будто я одеваю продрогшую, всеми брошенную девочку, хотя она и в болезни оставалась не по-детски обольстительной. Но в том, как она подставляла голые бёдра, чтобы я смог натянуть чулки и подвязки, не было ни тени распутства и жеманства; так доверчиво бесстыден ребёнок в руках взрослого.
Она не притронулась к еде и с каждым глотком вина становилась только бледнее.
– Почему ты не возвращался так долго?
– Наверно, потому что гордыня сильнее меня.
– У твоей гордыни женские имена – каждый день новое.
– Ей хватило бы и одного… Ты сейчас похожа на невесту.
– Я и вправду невеста. Отец выдаёт меня замуж.
– Он никогда не отменял своих решений. Скоро свадьба?
– Этому не бывать.
– Хочешь уехать вместе со мной?
Она замолчала. Потом поставила бокал и сказала с какой-то удивительной мягкостью в голосе:
– Я хочу, чтобы ты сейчас ушёл.
– Сейчас же?
– Да, Пласида проводит тебя в комнату… Ах нет, я же отпустила её спать!
Пока мы шли со светильником по тёмному коридору, её не переставая бил озноб. В дальнем углу комнаты, приготовленной для меня, стояла высокая кровать с пологом из дамасского шёлка. На широкой старинной консоли горели свечи в серебряных шандалах.
Она пожелала мне спокойного сна, намереваясь уйти, но я не отпустил её:
– Я уже сегодня был камеристкой, теперь буду сиделкой.
Не имея сил противиться, она позволила взять себя на руки, отнести на постель и раздеть. Меня будто обожгло изнутри при виде бедной наготы, этих увядающих лилий, выпавших из расстёгнутого платья. Полночи я провёл в изголовье кровати, сторожа болезненное забытьё моей милой, потом сам незаметно уснул.
В предутренних сумерках меня разбудил её взгляд, похожий на прикосновение. Свечи почти сгорели, остывающий воск оплыл на тусклом серебре. Она опустила веки и прижалась ко мне всем телом. Никогда ещё я не любил её с такой бешеной нежностью, как в то утро. Слабая, по-птичьи невесомая, она в любви была вынослива и щедра, как богиня. Это утро было предпоследним в её жизни.
К полудню в замок прибыла донья Беатрис, кузина Марии дель Росарио. Я знавал гостью ещё маленькой девочкой, которая забиралась ко мне на колени и просила покатать её верхом на лошади. За эти годы Беатрис превратилась в блестящую даму, владеющую в совершенстве светскими изысками и ухищрениями. Теперь она глядела на меня с плотоядным любопытством, как смотрят на знаменитость, которая пожизненно приговорена к своей пикантной или скандальной репутации. Во время обеда я был вынужден сдерживать натиск виртуозного кокетства, отвечая по возможности учтиво, хотя и суховато.
Ближе к концу трапезы донья Беатрис наклонилась ко мне, скосив глаза на кузину, и с нежнейшим выдохом шепнула на ухо: «Она вас любит всё безумнее с каждым днём!»
Хозяйке, сидевшей напротив, показалось, что гостья нашёптывает мне кое-что другое, и взгляд её потемнел. Я знал, как выглядит ревность Марии дель Росарио, но здесь было нечто страшнее ревности – какая-то чёрная обречённость.
Полагая, что сестрам после разлуки есть о чём потолковать наедине, я откланялся и ушёл в монастырскую тишину библиотеки. На меня быстро нагнал скуку «Цветник премудрости», собрание проповедей дона Педро де Бентаньи, зато увлекли «Кастильские королевские хроники», где я нашёл закладку между страницами с жизнеописанием Хуаны Безумной.
Уже смеркалось. Временами я отрывался от книги, прислушиваясь к ветру, буйствующему в саду. Голые ветви хлестали по стеклам запертых окон, будто в отчаянье или гневе. Мне захотелось уйти в свою комнату, но в эту минуту на пороге появилась Мария дель Росарио. Её ломкая, полупризрачная фигура, удлинённая шлейфом белого монашеского платья, вдруг вызвала у меня суеверный трепет.
Конец ознакомительного фрагмента.