Дама Пик

– Мы так не делаем, – вскинулся Кадило, – ты где такое видел?

– Нет, дорогой жрец, – мягко возразил я, – вы делаете именно так. Но – другими словами. И вы делаете это исключительно ради власти над другими людьми. Любая религия – система порабощения. Не зря в Библии чуть не на каждой странице повторяется: раб, раб Божий. А ведь раб – это никто. Раб – это вещь. Раб – существо, не имеющее свойства принимать и исполнять решения. Раб не имеет выбора. Раб – скот. Раб, чей бы он ни был, тварь ничтожная и презренная. И не вздумай втирать мне, что рабство может быть сладостным, если только господин правильный. То есть оно, может быть, и сладостно для какого-то раба. А для этого господина тоже сладостно? И ведь раб всегда лукав. Не думал об этом? А ты думал о том, что власть – вещь самодостаточная? Вспомни: ведь ни у Гитлера, ни у Сталина, ни у Ленина, это для простоты я говорю о тех, кто поближе, ни у кого из них не было сундуков с сокровищами. Они в этом не нуждались. Ты говоришь человеку: ляг, и он ложится. Встань – он встает. И все! Больше ничего не надо. Ты говоришь ему: чесать левой рукой правое ухо – смертный грех. Он чешет, и ты тут же укоряешь и пугаешь его так, что ему вешаться хочется. Вот она – власть! А больше ничего и не нужно, тем более если по твоей команде приседают миллионы. А чтобы завоевать и удержать власть, существует много способов, но самый надежный из них называется «разделяй и властвуй».

– Ага, точно, – встрял Тюря, – я слышал!

– Вот видишь, даже Тюря знает об этом, хотя академиев не кончал. Так вот, «разделяй и властвуй» значит – нарушь целостность и, пользуясь слабостью, происходящей из возникшего внутреннего противоречия, властвуй. Натравливание друг на друга людей в мире, в стране, в коллективе, – я оглянулся и добавил: – в камере, например, – самое примитивное, но весьма действенное применение этого способа. Но это все – семечки. Есть в этом деле высший пилотаж. А заключается он в том, чтобы разделить отдельно взятую личность, расколоть человека, расщепить, нарушить его целостность, подло навязав ему абсурдный и невозможный выбор. А далее – властвовать над ним, играя его страхами и надеждами. Власть – самодостаточная игра. И, по моему личному мнению, «бескорыстные» пастыри гораздо хуже и опаснее тех, кто примитивно отжимает у лохов квартиры, заманивая их в секты. А почему – отдельный разговор.

Ошеломленный моей напористой речью, Кадило изумленно уставился на меня, некоторое время молчал и наконец выдал:

– Да тобою Дьявол движет!

– Ну Дьявол так Дьявол, – покладисто ответил я и засмеялся.

А что ему, несчастному, ответить?

Кадило нахмурился и заявил:

– Ты – антихристианин.

– Это у Ницше есть такая книга. «Антихристианин» называется. Читал?

– Нет.

– Выйдешь – почитай. Это я сейчас, считай, просто против шерсти тебя погладил разочек. А вот книжку эту прочтешь, так разорвешь на себе жопу до самого затылка. Вот он, Ницше, – действительно антихристианин.

– А ты-то кем себя считаешь?

– Я-то? Просто человек. Руки, ноги, голова. Душа.

– Ага! А кто тебе душу дал?

– Тот же, кто посылает на землю дождь. Скажи мне, кто посылает на землю дождичек, чтобы клубничка на грядочке выросла?

– Никто не посылает. Что я, в школе не учился, что ли…

– Вот и я говорю… Я, Кадило, не антихристианин. Я просто – не христианин. Разницу улавливаешь?

– Нехристь, что ли?

– Ну, если тебе так удобно, – пожалуйста. Называй, как хочешь, только в печку не суй. Успеется.

– Но ты же крещеный?

– А меня тогда не спрашивали. Сунули в купель – и все дела. А в сознательном возрасте я этого не делал.

– Вот и зря. Окрестился бы, глядишь, и снизошла бы на тебя благодать Божья.

Я вздохнул. Видать, пока я тут распинался, хрящики в его ушах были замкнуты накрепко.

– В общем, пора бы этот разговор заканчивать, – сказал я, – вот только напоследок еще хотелось бы… Ты, Кадило, когда в школе учился, сочинение на тему «За что я люблю образ Павлика Морозова» писал?

– Нет, не писал.

– И я тоже не писал. Молодые мы с тобой. А вот папашка мой, когда еще жив был, рассказывал об этом. Да, когда еще жив был… Ну и как тебе, Кадило, тема? Ничего странного не видишь?

– А что тут странного? Ну, ясное дело, тогда, при советской власти, других тем не было.

– Это понятно. А ловушку видишь?

– Какую еще ловушку?

– Ага. Не видишь, значит. А сам, между прочим, в такие же подлые ловушки людей ловишь.

– Ты это брось, Знахарь, – нахмурился Кадило, – кого это я ловлю? И что это еще за подлые ловушки? Я честный человек!

– В том-то и дело, что честный, – вздохнул я, – я это и сам вижу. Да и другие тоже. Слышь, Тюря, как думаешь, Кадило – честный человек?

Тюря тоже вздохнул:

– Он-то? Кадило – честный… Не то что мы, мазурики…

Мне стало смешно, когда Тюря назвал нас, убийц и негодяев, мазуриками, сказал:

– Это я просто вспомнил кое-что свое. Не обращай внимания.

– Так про какие такие ловушки подлые ты говоришь? – Кадило расслабился, – я чего-то не понимаю.

– Сейчас объясню, – сказал я и взял сигарету.

За время этого разговора я высадил уже чуть ли не треть пачки, а все никак не мог накуриться.

И только я настроился втолковать Кадиле, каким образом в невинных, на первый взгляд, словах могут скрываться ловушки, да привести ему в пример опытных следаков, которые ловушки эти самые расставляют так, что любодорого посмотреть, как от двери послышался лязг.

Все, кто был в камере, включая меня, моментально повернулись в ту сторону и услышали хриплый от хронического пьянства голос пожилого вертухая:

– Разин, на выход.

До меня не сразу дошло, что это моя фамилия.

Как-то я отвык от ее звучания. Все больше – Знахарь…

– С вещами, что ли? – весело поинтересовался я.

– Обойдешься, – так же весело прохрипел вертухай, – к следователю, на допрос.

Я не торопясь поднялся со шконки, сунул в карман сигареты и направился к распахнутой железной двери, покрытой не одним десятком слоев облупившейся краски.

Уже шагнув за порог, я обернулся и сказал:

– Если я не вернусь, считайте меня ватервейсом.

– Кем-кем? – послышался чей-то голос.

– Если вернусь – объясню, – ответил я уже из коридора.

И, подчиняясь команде вертухая, от которого за метр несло перегаром, встал носом к стенке, заложив руки за спину.

Глава 3

СКОЛЬКО СТОИТ МЕНТ?

Капитан Анатолий Федорович Пинько давно уже перестал проклинать тот день, когда, будучи прекраснодушным юношей, верившим в то, что между добром и злом лежит хорошо видная всем пропасть, переступил порог милицейской школы.

Теперь он устал и забыл об этом.

А тогда он был уверен, что с его появлением в рядах стражей закона мир изменится и злодеи будут умирать у его ног в корчах, как граф Дракула, попавший на солнышко.

Однако через несколько месяцев он увидел, что тут что-то не так.

Еще чуть позже он убедился в том, что его будущая служба опасна, конечно, но скорее грязна, чем трудна.

Через два года он понял, что она настолько грязна, что его недавние надежды быть белоснежным ангелом возмездия со сверкающим мечом в деснице попросту смешны, а повязка на глазах у Фемиды имеется только потому, что ей самой противно смотреть на то, что она делает.

А когда Пинько покидал ментовское гнездо с новенькими погонами на плечах, в его глазах уже появился тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников.

Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.

«Его холодный волевой взгляд…»

Нет. Это не так.

На самом деле это взгляд мертвеца.

Этот взгляд не дрогнет, когда его обладатель вытащит зарплату из кармана пьяненького мастера цеха, бредущего домой после получки. Эти глаза не метнутся стыдливо в сторону, когда коллега станет насиловать прямо на заднем сиденьи вонючего «Уазика» жалкую уличную проститутку, задержанную где-нибудь на Искровском проспекте. Обладатель этого мужественного холодного взгляда не смутится, передавая бандитам информацию об интересующем их человеке и зная при этом, что того ждет.