Горюч-камень

— Чего тебе, мужичок? — участливо спросил человек в шитом золотинами мундире и пышном парике.

— Нужен мне самый главный начальник, господин генерал. — Моисей торопливо сдернул шапку.

— Я-то не генерал, — засмеялся человек. — Ну, говори, говори…

— Пришел я с дачи заводчика Лазарева, хочу доложить управлению, что открыли мы с товарищами горючий камень, золото и серебро…

— Погоди-тко, — сказал человек в мундире, и лицо его сморщилось, глаза потускнели. — Слыхал… Сейчас доложу. Постой тут.

Не прошло и минуты, а сверху по лестнице уже спускался пожилой офицер в полицейском облачении. Серые чуть навыкате глаза его равнодушно скользнули по затрепанной фигурке рудознатца.

— Это и есть Моисей Югов, господин Болдаков, — сказал тот, кого Моисей принял за генерала.

— Образчики при тебе? — спросил Болдаков приглушенно и оглянувшись.

Моисей торопливо развязал котомку, вынул мешочек, в котором упрятаны были кусок горючего камня и два фунта золотой руды. Болдаков подкинул мешочек на руке, приказал Моисею следовать за собою. Они поднялись по лестнице, миновали длинный коридор. Болдаков распахнул высокую дверь. В большой комнате громоздился массивный стол и широкий шкаф, набитый бумагами. Большелобый хлипкий чиновник, смахивающий на летучую мышь, торопливо полетел навстречу.

— Господин Щербаков, — сказал Болдаков, — Моисей Югов принес образцы.

— Ага! — пискнул Щербаков, приклеил мешочек к ладони, стряхнул его в ящик стола. — Я сейчас.

Он выбежал в дверь, кивнув офицеру. Моисей не подумал об опасности, великая надежда приглушала иные мысли, гулко колотилась в сердце.

— Дело хозяина — добывать или не добывать полезные ископаемые в своих дачах, — строго сказал Болдаков.

Дверь снова распахнулась, вбежал Щербаков, за ним офицер и три солдата.

— Взять беглого! — крикнул Щербаков.

Моисея схватили. Будто все еще в том пьяном тумане видел он пустые метельные улицы, слышал лязг каких-то железных ворот. Потом проплыл в снежных вихрях каменный узкий двор, прогремел коридор с решетками в стенах. Моисея остановили, втолкнули в дверь. Заскрежетали запоры.

Из темноты со всех сторон надвигались на него страшные косматые люди. Кто-то поднял Югова с каменных плит, сунул в зубы кружку. Моисей отхлебнул глоток воды, потряс головой.

— С прибытием, — сказал кто-то. — Откуда пожаловал? Беглый?

— Где я?

— Во царствии небесном, — гнусаво пропел козлобородый дядька, лицо которого приглядевшийся Моисей уже мог различить. — А отсюда прямая дорожка альбо ко господу богу, альбо в Сибирьку, а то к хозяину на угощение.

Моисей захватил голову руками, обессиленно опустился на пол.

— А ты не упадай, сыне, — снова присунулся к нему козлобородый. — И никому из нас сие не подобает. Много здесь народишку всякого, аки голландских сельд в бочке. И конокрады, и тати полнощные, и беглые всякие. Все мы единым миром мазаны, и всех нас вервие намыленное ждет. Ан мы не тужим, три обедни служим…

— Ну, это, отче Удинцев, как глядеть, — грустно проговорил заросший до глаз черной бородищею мужик. — Тужим! Четверых детишков да бабу по миру пустили. А за что? Елку срубил.

— Не в елке грех, — усмехнулся Удинцев. — На хозяйское добро покусился.

— Да ведь изба падала.

Моисей не слушал. Тупое безразличие ко всему придавило его к полу. Каменная стена была совсем близко, до нее можно было дотронуться пальцами.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Днем в Кизеловском поселении поднялась тревога. От лазаревских служб с гиком и руганью поскакали верховые, по заводу коршуньем ходили вооруженные надзиратели и нарядчики. Сколько народишку бежало от непомерных трудов да плетей, но такого переполоху еще не бывало. Белый от гнева заводчик махал кулаком перед носом растерянного Ипанова. Рядом на коленях стоял Дрынов, в мутных капельках глаз гнездилась злоба. Лазарев шагнул к нему, дернул за серьгу, приказчик не шелохнулся, по шее потянулась алая струйка.

— Проворонили!.. Изловить, содрать шкуру! Окружить Кизел заставами, чтобы ни одна мышь не пробежала! — Лазарев кружил по ковру, разрывая на себе тонкое полотно рубахи.

На четвереньках вполз Тимоха Сирин, собачьими глазами ловил каждое движение хозяина. Пересилив ярость, Лазарев велел ему приблизиться:

— Гляди в оба. Зелья не жалей, развязывай языки. А Лукерью ко мне пришлешь, чтобы тебя не отвлекала. Понял?

Тимоха всхлипнул, закивал, попятился к выходу. Лазарев помолчал, сдерживая гнев, повернулся к Дрынову:

— Доставить Югова живьем. Если он доберется до Перми, его перехватит Щербаков. А если он решил дойти до Петербурга, сделай так, чтоб не дошел!

Дрынов задел носом перстни на хозяйской руке. Лазарев приказал допросить с пристрастием жену Югова и остальных рудознатцев, упал в кресло, притянул четырехгранную бутылку с вином.

В это самое время Еким Меркушев, Кондратий Дьяконов и Тихон Елисеев были в избе Моисея. Постаревшая, с ввалившимися глазами, Марья сидела на лавке, отрешенно опустив руки.

— Чего же он нас-то не упредил? — сокрушался Тихон.

Бабка Косыха, выгнав ребятишек на улицу, пригорюнилась в уголке. Она долго жевала впалым ртом, не выдержала:

— Ты не охай. Человек правду искать пошел. А вы здесь ему пособите.

— Верно говорит старая, — заметил Еким. — Мы тебя, Марья, не оставим. Моисей вернется, все кончится добром… А чтобы вернее вышло, напишем теперь мы — доношение в Горное управление… Кто писать будет? Пойду в кабак. Там крапивное семя влаги ищет. Ждите.

Еким перекрестился, вышел.

Днем в кабаке было холодно. В уголочке за столом сидел одинокий тощий, как хрен, дьячок в потрепанной и засаленной на локтях одежке, клянчил у Сирина опохмелки.

— Платить-то чем будешь? Вонючую шкуру твою даже на помойку не кинешь — крысы сдохнут, — хохотал Тимоха, тряся мочалкою бороды.

Бойкая круглотелая бабенка перетирала посуду. Дьячок прицепился и к ней, по-лисьи умильно заглядывая в лицо:

— Помоги мне, бабулечка, уговори идола, еще слаще станешь.

Бабенка запустила в ярыжку тряпкой, но как раз вошедший Еким ловко перехватил тряпку на лету, хлопнул ею бабенку по егозливому заду. Сирин насторожился, суетливо нацедил вина. Но Еким отодвинул его руку. Дьячок укоризненно вздохнул, облизал губы. Приметив на его шее медную чернильницу, Еким повеселел, бросил на стойку монету, велел налить ярыге. Тот кинулся было целовать ему руку, но Еким приподнял его за ворот, приткнул к месту.

— Пиши!

— Это мы могем. К самому господу нашему Саваофу дойдет, коль мы сочиним.

Не обращая внимания на Сирина, Еким спокойно говорил крепко заученные слова доношения.

— Стой, не стану боле писать, — замер вдруг ярыга. — Жить охота.

— Для чего тебе жить?

— Зарока не выпил. Не буду писать.

— Тогда отдавай вино.

— Дак оно внутрях!

— Душу выну.

Ярыжка вздохнул, слизнул обвисшую петлею на кончике пера каплю и, обильно потея, заскрипел им. Сирин мигнул, бабенка выкатилась из-за стойки. Еким сдунул с доношения песок, свернул бумагу трубкой.

— Теперь можешь жить дальше, — сказал он дьячку, усмехнулся, не спеша притворил за собою дверь.

Еще накануне проведал Еким, что в Пермь направляется большой обоз с железом и едет в этом обозе по своим нуждам кузнец Евстигней. Кузнеца ведь обыскивать не станут. А предаст — Моисею легче: если схватят — не он, мол, один за руды да горючий камень хлопочет! Да и выхода иного не было, как только очертя голову переть напролом.

Кузня стояла на окраине поселка. Была она богата, на четыре наковальни, с маленьким водяным молотом: кузнец умел жить. И дом его тоже добротный, с крытыми службами, в окнах стекла. Немало за свою черную службу получает Евстигней, неспроста перебрался сюда из старого села.

— За кандалами пришел? — захохотал кузнец, отпирая Екиму калитку.