Горюч-камень

«Уж не бред ли у меня? — думал Лазарев, снова и снова дотрагиваясь дрожащими пальцами до ворсистой радужной ткани. — Или это привидение? Не может же человек воскреснуть дважды».

Карета бешено мчалась по булыжным мостовым.

Дома Лазарев приказал осмотреть замки и ставни, проверил надежность сейфа. Как удалось ему узнать, слухи об открытии в его дачах угля, золота и серебра до Берг-коллегии еще не просочились, ходатай по судебным делам Щербаков надежно упрятал их. Но теперь надо было опасаться не только Моисея Югова, пугало появление беглого слуги, пугала непокорная толпа на Фонтанке.

Слухи о волнениях работных людишек, привлеченных из разных губерний пышной застройкой Санкт-Петербурга, приносил Лазареву и управитель его столичным имением, тучный пучеглазый человек, преданный хозяину душой и гузном.

— К самому дворцу государыни подходили, даже стекла дрожали от их криков, — докладывал он, чуть вобрав могучее брюхо. — Государыня повелела губернатору удовольствовать работников, отпустить с миром по домам, чтобы опять не приходили ко дворцу…

Лазарев неодобрительно покачал головой, управляющий поспешно поддакнул, что, мол, государыня, видно, забыла Пугача, и откланялся.

Но стекла Зимнего дворца и соединенного с ним галереей Эрмитажа продолжали сотрясаться. Шведский король уже назначил своего петербургского коменданта и возымел намерение силой водворить его в Российскую столицу. Флот свеев обстреливал балтийский порт на берегу Рогервикского пролива.

Лазарева подмывало уезжать. Но пока по пятам его идет этот страшный призрак, пускаться в долгий путь по глухим уральским дорогам было рискованно. Заводчик знал своего слугу с раннего детства и нимало не сомневался, что тот пойдет на все.

Неспокойно было в Санкт-Петербурге.

Сидя у камина, Лазарев следил, как чернеют, догорая, последние лоскуты бухарского халата. Вместе с ним как будто сжигал он и свое прошлое: теперь он будет в тысячу раз осмотрительнее, хитрее, в тысячу раз крепче будет его хватка. Усиливающееся влияние его при дворе, забота о процветании, богатстве и карьере сына требовали этого. Но прошлое все идет и идет по пятам, грозит тайным ударом из-за угла. С этим надо кончать. И все-таки, может быть от этого зрелища бунта мужиков в самой столице, на душе было беспокойно. Заводчику нездоровилось. За окном плескал затяжной петербургский дождь, от которого ломило суставы, подкатывала к сердцу липкая тоска. Даже «Московские ведомости» не развеселили, хотя в них отмечался весьма забавный казус: низложенный крымский хан Шагин-Гирей изъявил желание служить ее величеству и был произведен в капитаны лейб-гвардии Преображенского полка. В иное бы время Лазарев немало подивился превратностям судьбы мелких властителей, обреченных на съедение, но теперь заводчика занимали иные мысли.

Надо стряхнуть с себя это оцепенение! Надо действовать, чтобы не быть съеденным! Чермозский и Хохловский заводы работали хорошо. Прямо из-под кричного молота шло в продажу полосовое железо — широкое, узкое, круглое, брусковое, сорта шинного, резного, листового, давая солидные доходы. Ипанов поклялся пустить зимою будущего года первую, а весной следующего — вторую домну. Кизеловский завод тоже будет представлен на рынках. Значит, можно без опасений расстаться с алмазом: выгодно его продать, а еще лучше — подарить… Лазарев отпер сейф, положил Дерианур на дубовый столик. По лакированной крышке столика заиграли огоньки.

Потемкин воюет турок, в опочивальне царицы приютился юный выскочка Платон Зубов. В случае, если не удастся закрыть Югову рот или убрать разбойника, матушка государыня прогневится, и тогда пригодится новый фаворит. Ибо только что сорванный инжир всегда слаще надкусанного.

Но события несколько изменили его планы. 6 декабря 1788 года в Санкт-Петербурге возликовали пушки: пал Очаков. Это означало небывалое доселе возвышение Потемкина. Обеспокоенный, колеблющийся, Лазарев велел заложить карету и поспешил во дворец. Драгоценный алмаз лежал на его коленях в расшитой скатным жемчугом шкатулке.

Облагороженные свежим снегом улицы Санкт-Петербурга сверкали потешными огнями, в блеске иллюминаций померкли жалкие масляные фонари. Пьяные, мрачные и разгульные толпы двигались к соборам, орали, пускались в пляс, плакали. На дворцовой площади тесно стояли зимние роскошные экипажи высшей знати. Сбросив жаркую шубу, Лазарев стремительно прошел в блещущие стройными рядами белых колонн нижние палаты, рослые гвардейцы в золоченых шлемах на манер древнегреческих пропустили его по мраморной с переходом лестнице в широкий зал. В глазах запестрело от мундиров, камзолов, воздушных, как разноцветная пена, шелков. Здесь собрались верховные правители России, владельцы многих и многих земель и душ, пресыщенные почестями, богатством, лестью. К ним теперь, подумал Лазарев, принадлежит и он. Порочные и невинные женщины и девы, по-муравьиному пережабленные в талии, томно опускали ресницы, по-французски грассировали. На секунду мелькнула шальная мысль: уж не обменить ли алмаз на ласки любой из этих прелестниц?

Неподалеку от Лазарева, окруженный пышною экзотической свитой, ждал выхода императрицы бывший хан Шагин-Гирей. Блестящий мундир капитана сидел на его плечах мешкотно, длинная шпага, повязанная богатым шарфом, болталась.

Знать зашевелилась, по рядам прошел шепоток, постепенно обращаясь в многоголосый и многозначительный говор:

— Зубов. Платон Зубов! Граф Зубов!

Из распахнутых караульным офицером дверей быстро вышел розовощекий, невысокого роста молодой человек в синем, словно затянутом серебряным инеем мундире, ловко отвечал на поклоны. Дамы окружили его. Каким-то особым чутьем, присущим ростовщикам и торгашам, Лазарев ощутил, что хрупкая юность теперь более по нраву дряхлеющей матушке государыне, нежели широта и мужество, и очаковская победа ничего не изменит. Вмиг он оказался перед юным фаворитом, с низким поклоном протянул шкатулку. В выпуклых глазах царицына любовника мелькнуло беспокойство, потом покорная слеза:

— Не забуду, Лазарев, не забуду!

Заводчика поздравляли. Одни с опаскою, другие насмешливо, третьи с завистью. Один только Александр Николаевич Строганов доверительно предупредил, что Потемкин посмотрит косо, и хитро улыбнулся.

— Князю-победителю я истолкую это как подобает, — кивнул Лазарев.

Прокладывая в толпах придворной знати широкий коридор, к Зубову приближался глава Управы благочиния обер-полицеймейстер Шешковский. Он улыбался, но железный взгляд его страшил даже самых сановитых. Лазарев мысленно перекрестился, вспомнив рассказы о нечеловеческих пытках, творимых собственноручно в тайных подвалах этим ревностным слугою государыни.

На хорах встрепенулись музыканты, грянула роговая музыка.

— Виват! Виват! — закричали придворные.

Окна дрожали, люстры пылали, князья, графы, приближенные высоких мастей и рангов торжественно шествовали за рыхлотелой, обильно нарумяненной и набеленной императрицей. Она привычно приветливо улыбалась, кивком пышной, усыпанной драгоценными каменьями прически отвечала на поклоны. Лазарева оттеснили, но он не сожалел, на душе стало просторней, словно вместе с алмазом ушла какая-то непонятная боль. И такою же непонятной была уверенность, что и на сей раз он не просчитался.

Однако Потемкина Лазарев все ж таки опасался. Надо было под благовидным предлогом уйти в тень, пока светлейший отпирует свою победу и снова будет удален в Крым. На другой же день Лазарев приказал управляющему немедля закладывать обоз на Урал, где вот-вот должна быть пущена первая доменная печь. Сам заводчик выехал налегке, рассчитывая в самое короткое время достигнуть Кизела. Надежная стража готовила коней, чистила пистоли.

Запряженные дикой четверкою сани, ошеломляя будочников, вырвались за Петербургскую заставу, за ними другие, третьи. Добротно убитая и обкатанная дорога падала под копыта, снежной пылью вымахивалась за полозьями… Сраженные руганью и деньгами, смотрители почтовых станков мигом добывали свежих лошадей, Лазарев наскоро перекусывал, падал на медвежьи шкуры. Он и сам не знал, стоило ли так спешить, но желание оказаться подальше от опасного теперь Санкт-Петербурга, но жажда своими глазами увидеть пуск первого чугуна на первом заводе, построенном под его, Лазарева, указом, были сильнее усталости и благоразумия.