Страница 96 из 118
Если вы зададите мне вопрос — имеет ли это отношение к художественному произведению под названием „9 дней одного года“? Я отвечу: никакого.
Для того, кто проживет в кинозале с героями этой истории один год из их жизни, представленный девятью днями, уместившимися в сто двадцать минут экранного времени, для этого зрителя абсолютно не имеет значения „из какого сора, — по словам Ахматовой — растут стихи“. Но, главное, даже если какой-нибудь Пинкертон захочет просеять этот сор через мелкое сито и найдет там окурки, смятые конфетные фантики, и множество других столь же интересных предметов — к фильму это ничего не прибавит.
Произведение искусства — по определению — модель мира. Модель — любой текст — может поражать сбалансированностью и элегантной симметрией, может вызывать насмешки своей колченогостью кривобокостью, но ни подправить, ни дополнить ее чем-либо извне невозможно. Поскольку мир произведения существует только и исключительно в рамках этого текста. Черновики, наброски, варианты и прочее, а также отсылки к прототипам — не имеют никакого отношения к чтению текста. После того, как автор поставил точку в конце романа, самым лучшим (чтобы не путать наивных людей и не вводить в соблазн ненасытных и себя самого) было бы уничтожить все подготовительные и сопутствующие материалы. Но если они не уничтожены, они могут иметь ценность только для исследователей творчества данного автора, а не для массового читателя. Информация же, которую исследователи творчества извлекают из черновиков и вариантов, относится к личности, биографии, психологии автора (это все называется психологией творчества), но не к произведению. Произведение — хочется повторить еще раз — не может быть ничем дополнено. Более того, я убежден, что и попытки прояснить смысл каких-либо элементов произведения при помощи черновиков тоже порочны. Ибо, если автор исключил некий эпизод, характер, слово — значит их нет в системе этого произведения. Само существование этих элементов на бумаге и даже уверенность в том, что они были частью первоначальной системы, не может быть основанием для включения их в мир произведения. Они не принадлежат этому миру.
Перейдя — если позволите — с языка эмоций на язык понятий, напомню, что „создавая и воспринимая произведения искусства, человек передает, получает и хранит особую художественную информацию, которая неотделима от структурных особенностей художественных текстов в такой же мере, в какой мысль неотделима от материальной структуры мозга“.
Это я цитирую Юрия Лотмана.
Из Лотманаже, определение текста: „Текст зафиксирован в знаках и в этом смысле противостоит внетекстовым структурам. Тексту присуща ограниченность. Граница показывает читателю, что он имеет дело с текстом и вызывает в его сознании всю систему художественных кодов . Текст не представляет собой простую последовательность знаков в промежутке между двумя внешними границами. Тексту присуща внутренняя организация, превращающая его на синтагматическом уровне в структурное целое“.
При этом элементы, из которых образован текст, попадая в его систему, наделяются смыслом, которым они не обладали до включения в текст. Как писал Макс Вертгеймер: „То что происходит с элементами целого, определяется внутренними законами, присущими этому целому“.
То есть, проще говоря, смысл слов определяет смысл предложения, но будучи составлено и приобретя собственный смысл, предложение в свою очередь начинает определять смысл слов, из которых оно составлено, поскольку смысл отдельного слова определяется включенностью его в систему естественного языка, предложение же создает свою систему, каждый элемент которой читается при помощи уже нового, вторичного по отношению к естественному языку, кода. И, кстати, наоборот — будучи исключенным из предложения (вычеркнутым), слово теряет смысловую нагрузку, которое оно несло во вторичной системе.
Для чего я здесь повторяю азбучные истины?
Когда, открыв книгу, вы читаете: „Множество дополнительных сведений о самом НИИЧАВО, а также о персонажах, его населяющих, содержится в черновиках ПНВС“ или „Дополнительные подробности о Витьке Корнееве можно узнать из его разговора с Приваловым накануне дежурства“, это предполагает, что вы собираетесь включиться в игру и готовы оседлать „машину для путешествий по описываемому времени“.
„Почему бы и нет? — скажете вы. — Такая игра может быть и увлекательна, и полезна“.
Разумеется. Нужно только не забывать, что вместо художественной модели мира (каковой является произведение искусства) вы будете иметь дело с упрощенным переводом этой модели на нехудожественный язык, при котором, как пишет тот же Юрий Лотман, „всегда остается „непереведенный“ остаток — та сверхинформация, которая возможна лишь в художественном тексте“.
Я отношусь с большой симпатией к активности „люденов“. Если молодых людей объединяет интерес и любовь к литературе — что может быть лучше![29] Другое дело, когда речь заходит о практической деятельности, тут меня иногда смущает неясность задач.
Публикуя материалы из архива Стругацких, Светлана Бондаренко пишет: „Это даже не исследование сотворения Стругацкими своих произведений, это только МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЯ. Исследовать будут позже и исследовать будут другие, я же даю только толчок: „Посмотрите, сколько тут интересного для вашей работы““.
Однако в другом месте она сообщает, что Борис Стругацкий не согласился на публикацию черновиков как таковых. „Напишите книгу, — сказал он. — Напишите исследование по рукописям Стругацких, по черновикам. Туда можете включать любые отрывки“.
Я не то чтобы придираюсь к словам. Не в словах тут дело, но невнятность задачи породила невнятность результата. Отсутствие серьезной методологии не дает возможность назвать эти публикации исследованием. Много лет назад в заметке о группе „Людены“, я писал о „презумпции значимости“ (термин придумал Борис Стругацкий). „Презумпция значимости“ и есть методология, положенная в основу „Неизвестных Стругацких“: все, мол, равноценно важно. Если задача исследования — найти „множество дополнительных сведений“, результатом будет — „посмотрите, сколько тут интересного“. С другой стороны, для того чтобы послужить материалом, базой для будущего исследователя, „Неизвестные Стругацкие“ недостаточно объективно-нейтральны.
Я не пытаюсь умалить заслуги Светланы Бондаренко и „люденов“. Работа проделана огромная. И результат получен. Вот только мне не совсем понятно в какой степени этот результат поможет ученым и в какой читателям. Про ученых вопрос оставим в стороне, а о читателях я хочу сказать, что настоящие книги меняются вместе с ними. Возраст, жизненный опыт, новые знания, новые чувства, новые радости и новые страдания все это дает нам возможность прочитать уже знакомую книгу — настоящую книгу — еще раз, по-другому, иначе. Произведение искусства не ребус, там написано именно то что написано, его не надо разгадывать — его нужно читать.
Когда я сообщил Светлане Бондаренко, что отказываюсь прислать для публикации копии имеющихся у меня рукописей, она спросила — почему. Я написал ей письмо о том, что в материалах, находящихся у меня, нет ничего принципиального, ничего увлекательного, меняющего, ниспровергающего. То есть, я не охраняю какие-то секреты. Моя позиция — вопрос убеждений. Но Светлана Бондаренко хотела, чтобы я объяснил свою позицию не ей лично, а читателям „Неизвестных Стругацких“. Таким образом возникла эта заметка.
Я полагаю, что из черновиков „Понедельника“ нельзя узнать ничего „нового о НИИЧАВО и о персонажах, его населяющих“ потому, что НИИЧАВО вместе со всеми персонажами существует только в системе, ограниченной с двух сторон — заглавием в начале и точкой в конце. Эта система прекрасно себе прожила сорок лет и продолжает жить.
29
Покровительственный тон довольно часто встречается при обращении людей, поживших на благословенной американской земле, к бывшим соотечественникам. Но вот что интересно: о каких „молодых людях“ ведет речь г-н Лемхин? Насколько мне известно, он родился в 1949 г., а, скажем, БВИ — в 1951. Да и я (к сожалению) тоже. Видимо, время в Калифорнии течет быстрее. — В. Д.