Сильвия

– Ну, что же, ее наставления пошли тебе впрок! – сказал Франк с улыбкой.

– Да, конечно, но ведь эта светская барышня, пожинающая лавры, вовсе не я. Я часто думаю о том, какая это отрада быть простой и естественной. Но любил ли бы ты меня другой? Представь себе, что я перестала бы наряжаться, перестала бы совещаться часами с моей портнихой, и ты убедился бы в один прекрасный день, что я вовсе не так элегантна, как кажусь тебе теперь.

Франк рассмеялся.

– Поверь, я сумел бы воспользоваться этим.

– Да, ты смотришь на меня, и я нравлюсь тебе такой, какая я есть. Но ты себе и представить не можешь, сколько труда стоит мое изящество, какие деньги – тысячи, тысячи долларов – тратятся на меня. Представь себе меня незавитой или с лоснящимся красным носом. Мне всегда вбивали в голову: «Не забывай, не забывай никогда надеть вуаль!» Или вот мои руки – такие гладкие, мягкие руки, с такими красивыми полированными ногтями. Ты поверишь, что меня заставляют спать в перчатках, смазанных внутри глицерином? И когда холодно, они такие клейкие, неприятные! А сколько времени уходит на полировку ногтей!

Она помолчала немного и продолжала:

– Вот видишь, Франк, ты не верил мне, когда я говорила тебе, что я испорчена воспитанием. Спроси Гарриет Аткинсон, что мы проделывали. Она приходила и спрашивала меня, как ей вести игру с таким-то и таким-то. Новый, скажем, поклонник. Она рассказывала мне, откуда он, из какой среды, что ему нравится, и я учила ее «играть» им. И я сама делала то же самое сотни раз.

– И со мной? – спросил Франк.

– Я пробовала, но не могла.

Она сжала его руку. Он вздрогнул. Они подъезжали к дому, где он жил.

«Леди Солнышко» в белом передничке, приобретенном для этого случая, мешала на сковороде грибы, присматривала за доходившими в кастрюле цыплятами. Франк промывал в ванной комнате салат, а Джек Кольтон трудился над майонезом. Это была первая встреча Сильвии с товарищем Франка, с которым она заранее решила держать себя очень строго после всего, что наговорил ей Гарри о его «распущенности». И хотя она привыкла к простым людям и обуздала уже не одного из них, однако такого товарища для своего возлюбленного не хотела.

Но этот Джек Кольтон оказался, в сущности, чудесным малым. У него были темные вьющиеся волосы, привлекательное лицо и такой славный искренний смех, что не любить его было невозможно уже за один этот смех. Франк познакомился с ним после железнодорожной катастрофы; нашел его в снегу с маленьким ребенком на руках. Мать ребенка погибла, и Кольтон взял ребенка к себе, нанял для него няню и отправил его к своей матери в Вайоминг. Мать, любившая его без памяти и посылавшая ему денег больше, чем он мог истратить, беспрекословно приняла «подарок». Сильвия, конечно, ничего не могла иметь против этой дружбы, возникшей к тому же при таких исключительных обстоятельствах.

Другой товарищ Франка, Деннис Дуланти, был белокурым юношей, писавшим очень недурные стихи. Том Фирмин – тяжелый грузный человек с огромной головой, казавшейся еще больше благодаря копне густых черных волос, слыл отчаянным работником и в гости никуда не ходил. На этот раз он отступил от своей программы, желая познакомиться с Сильвией. Она слушала его с благоговейным вниманием. Франк рассказал ей, что это самый даровитый и самый образованный студент на его курсе. Здесь была еще замужняя сестра Джека Кольтона, жившая в Бостоне и исполнявшая на этом завтраке роль хозяйки.

Завтракали на двух сдвинутых вместе письменных столах. Дуланти устлал пол душистыми ветками земляничного дерева. Том Фирмин безуспешно старался нарезать тоненькие ломтики хлеба. Было и вино, по поводу которого Джек Кольтон распространялся излишне заинтересованно для его возраста. Он успел уже объездить весь мир, пил вино в разных странах и так увлекательно рассказывал про свои приключения, что наветы Гарри на этого чистосердечного человека совершенно вылетели из головы Сильвии.

Она чувствовала себя превосходно среди этих людей и решила про себя, что все они гораздо интереснее товарищей Турлау. Они держались в стороне от привилегированной университетской группы и резко осуждали условия здешней общественной жизни. Сильвия подумала, что любопытно было бы послушать, как относятся эти люди к тому, что ее почему-то занимало в эти дни. Она искусно навела разговор на Дугласа ван Тьювера и тотчас поняла, что коснулась больного места. Том Фирмин нахмурился и первый сказал:

– По-моему, человек, уважающий себя, не может вести знакомство с ним.

– Неужели он такой дурной человек? – спросила Сильвия.

– Дело не в его личности, а в размерах его состояния. Сильвия подумала было, что это шутка, но Фирмин сказал это так серьезно и раздраженно, что Сильвия изумленно посмотрела на него.

– Но разве у богатого человека не может быть друзей?

– Сколько угодно, – рассмеялся Кольтон. – Здесь целый легион прихвостней, которые были бы рады-радешеньки находиться в его компании.

– Стало быть, вы обрекли его на компанию с разными прихвостнями потому лишь, что он родился богатым человеком?

– Его никто на это не обрек, – сказал Фирмин, – это в порядке вещей.

– Но, – возразила Сильвия, – у меня много друзей миллионеров, однако я не считаю себя ни прихвостнем, ни лизоблюдом…

Фирмин улыбнулся.

– Франк Ширли уверяет, что на земле еще есть ангелы, – сказал он. – Но в ответ на ваше замечание, мисс Кассельмен, я скажу вам следующее: возьму для примера простого смертного, вроде меня самого. Теоретически я допускаю, что может быть бескорыстная дружба между человеком бедным и архимиллионером. Но лишь в том случае, если этот бедный человек – Диоген и живет в своей бочке.

Я хочу этим сказать, если у него нет никаких мирских дел и интересов, если он никогда не пользуется автомобилем своего друга миллионера, не обедает у него, если у него нет сестер-бесприданиц и если у миллионера нет сестры-невесты. Только при такой совокупности обстоятельств возможна дружба между бедняком и миллионером.

– Мисс Кассельмен, вы понимаете теперь, почему мы называем Фирмина анархистом? – сказал Кольтон.

Но Сильвию нелегко было отвлечь от того, что интересовало ее. Они никогда не слыхала еще таких слов и хотела, чтобы Фирмин обстоятельней развил ей свою мысль.

– Однако вы невысокого мнения о человеческой природе! – заметила она.

– Повторяю, я говорю не о личностях, а только об автоматическом воздействии богатства. Возьму хотя бы себя – тогда я могу выражаться, как хочу, никого не задевая моей резкостью. Я хочу быть адвокатом и в то же время вынужден зарабатывать хлеб. Я люблю одну девушку, но у меня нет почти никакой надежды на то, что я смогу жениться на ней, потому что я беден и она бедна. Я должен бороться пять лет, быть может, десять лет, прежде чем смогу жениться на ней. Между тем в том же университете, где я учусь, доучивается чему-то и Дуглас ван Тьювер. Допустим, мне удалось бы обратить на себя его внимание моими талантами или ученостью, благородством или услужливостью, умением выпить или кутнуть. Что же! Мое дело было бы в шляпе. Если бы меня видели время от времени с Дугласом ван Тьювером, люди узнали бы о моем существовании. Я бы стал членом клуба, и по окончании университетского курса в качестве друга одного из известнейших в стране миллионеров тотчас получил бы место с окладом в пять тысяч долларов, а через год или два – в десять тысяч и еще до сорока лет зарабатывал бы сто тысяч в год и мог бы жениться на любой богатой невесте. Как вы полагаете, многие готовящиеся к карьере адвоката могут устоять против такого искушения? Ну, и, конечно, благодаря этому соблазну многие здешние студенты стали блюдолизами!

– Что же тогда, мистер Фирмин? – спросила Сильвия, несколько смущенная его резкостью. – По-вашему, богатым людям следует запретить учиться в университетах?

– Даже больше, мисс Кассельмен, – ответил Фирмин, – если бы это было в моей власти, я запретил бы богатым людям самое существование на земле.