Второе апреля

Сперва зазвали какого-то простодушного телка из столярки. Проиграли ему тридцатку, «дали хвостик», как говорят, квалифицированные люди. Потом понемножку отыгрались и в конце концов, конечно, обчистили его совершенно. Он ушел оглушенный и с натужной улыбочкой пообещал прийти в получку отбить свое. Потом появились солидные дядьки, отцы семейств: горячились, проигрывали, уходили.

Комендантша что-то такое пискнула насчет «запрещенных азартных игр и спиртных напитков». Ей посоветовали заткнуться и показали безопасную бритву. Бритва не показалась ей безопасной, и она замолчала.

Миколины хлопцы совсем обнаглели. «Мы блатняги — мы отчаянные». Бывало, какой-нибудь обиженный неосторожно кидался на них, крича какие-нибудь гордые слова: дескать, я вас так и сяк! Но тут непременно вмешивались добрые люди и уводили его, нашептывая: «Не связывайся с этими, то ж бандюги. Им человека порезать, как тебе чхнуть».

Народных дружин тогда не существовало. Жаловаться в милицию не было охотников. Наконец на собрании кто-то встал и сказал: «Пора гнать этих...» Собрание постановило: гнать.

И Миколины хлопцы решили уйти «с музыкой». Изрезали поддельный ковер, висевший на стене, поставили койки на попа, переломали тумбочки и вышвырнули их в окно. Только убожество казенного инвентаря не позволило им развернуться как следует.

Дверь заложили палкой: сунься, кому жизнь надоела, — и улеглись спать в разгромленной комнате.

Утром никто на работу не пошел. Днем пришла старуха рассыльная, всеведущая как все рассыльные. После долгого допроса через дверь ее впустили.

— Добаловались, байбаки, дуроломы чертовы! — сострадательно кричала она и топала тоненькими ножками в стоптанных башмаках. — Теперь знаете, что вам будет? Тебя, Илик, сам Козлов зовет.

Безмолвное совещание длилось несколько секунд. Идти? Не идти? Удирать? Дело было серьезное. Тогда еще действовал Указ от 26 июня: за прогул под суд. А тут еще хулиганство. За это тоже.

— Пойду, — сказал Илик.

«Сам Козлов» был заместителем начальника строительства. Он, между прочим, отвечал за быт. Постарайтесь представить себе, что значит отвечать за быт в новорожденном поселке, где всего не хватает.

О неумолимой жестокости этого Козлова на стройке ходили легенды, питаемые всеми, кому он отказал в ордере на комнату, не дал строевого леса или тонну угля сверх положенного.

Микола расстегнул ворот, бросил в зубы папироску и пошел. Загорелый, крепкий дядька с седеющими висками грозно поднялся из-за стола, когда Микола открыл обитую клеенкой «ответственную» дверь.

— Дальше что? — спросил он, не здороваясь. — А дальше что?

— Ясно что, — сказал Илик. — Тюряга.

— Вот-вот, — поддакнул Козлов. — Я только не пойму, чего ты сам себе желаешь? И хлопцы твои? Я понять хочу.

Так прямо он и разбежался исповедоваться первому начальничку! Микола сам знает, как ему жить, только бы дали...

— А как все-таки?

Ну ладно, он не знает как. Он знает, что здесь ему погано. В колонии он почти перековался. Но, выходит, зря.

— Чего тебе перековываться? — засмеялся Козлов. — Живи, как люди.

Живи? И Миколу захлестнула злоба. Ох, он даст на прощание, будет помнить Козлов! И про зарплату — так ее так; и про соседский разговор насчет бандюг — правильно, мы и есть бандюги; и про ямки, которые заставляют рыть для чужого дяди. Эх, мать-перемать, начальнички!

Он орал так, что в комнату заглянула дежурная из приемной. Микола понял, что вот сейчас его вытолкают из кабинета за неслыханное нахальство. И позовут милицию.

— Закройте дверь с той стороны, — неприятным голосом, каким положено говорить зампобыту, сказал Козлов дежурной.

А на Миколу он поглядел как-то странно и сказал:

— Это черт те что с этими ямками! И вообще... Тут святой взвоет. Не то что такие щенки, как вы. Иди к своим, спроси, чего они хотят. Подумай сам, чего ты хочешь...

— Паспорт, вот что я хочу. Паспорт на руки.

На совещании в Миколиной комнате полного единодушия не было достигнуто. Большинство, вспомнив несчастную свою бродячую жизнь, склонялось к тому, чтобы остаться и попросить у начальства хорошую вы годную работу и еще разные мелкие льготы (например, зеркало в комнату и приемник, который можно будет загнать). Микола требовал, уговаривал, угрожал. Ребята поддались.

На другой день пришел Микола к Козлову и сказал:

— Всем паспорта!

— Уйти хотят? Куда уйти? В воры? И ты не мог их убедить?

А чего ради Микола должен их убеждать остаться? Он сам первый собирается рвануть отсюда. С паспортом или в крайности без паспорта.

Козлов сказал в приемной, что уходит на весь день и по важному делу. И действительно, он просидел в общежитии до вечера.

Сперва ребята огрызались довольно дружно. Потом некоторые раскисли и стали поддакивать Козлову.

— Я вас прошу... — говорил он. — Я вас очень прошу...

В конце концов ребята со свойственной этой братии любовью к картинному жесту заявили, что они решительно рвут с темным прошлым и встают на светлую дорогу труда. Микола промолчал.

— Давайте конкретно, — попросил Козлов. — Куда кто хочет?

Кто захотел на автобазу, кто на ДОК, к станку. И Миколе стало грустно уходить одному. И он, презирая себя за слабость, сказал:

— К машинке какой-нибудь...

Тот дал ему записку к товарищу Малышеву, передовику производства. Теперь Козлов уже не просил, а распоряжался.

— А что порезали и поломали, за то заплатите из получки, — сказал начальник, совершенно обнаглев под конец. — Должен быть порядок...

Передовик производства Малышев был довольно угрюмый дядька. Он носился со своим потасканным, побитым, задрипанным экскаватором «Ковровец» как с писанной торбой. Вечно что-то в нем смазывал, чинил, протирал. Даже в столовую на обед избегал ходить. Поест всухомятку за десять минут, а остальное время копается в машине. И хотя Микола утверждал, что имеет интерес ко всякому механическому железу, такая беззаветная приверженность к машине его удивляла. Малышев ворчливо объяснял ученику, что и как, расспрашивал, присматривался. Наконец с трепетом скупца, впускающего чужака в кладовую, он пустил Миколу за пульт.

Ковш зачерпнул немножко грунта, самую малость, во второй раз чуть побольше, потом вроде ничего получалось.

— Будешь, — сказал Малышев.

И дни помчались, как поезда Миколиного детства. Привыкший всегда быть первым и главным, Микола вроде как вступил в соревнование с этим Малышевым. Нет, это было не то соревнование, когда пишут на тетрадном листке «соцобязательство» о двадцати пунктах и говорят, пожимая сопернику руку: «Потягаемся, дорогой Иван Иваныч». Это было соревнование тайное, злобное и поглощающее все силы.

Но куда было Миколе до Малышева! У того поворот быстрый (тяжелая махина поворачивается мгновенно, как человек, которого окликнули). Тот зачерпывал полный ковш сразу. И потом ковш разверзался точно над кузовом (можно вопреки правилам встать у колеса — ни камешком не заденет). А у Миколы...

Малышев, спокойно следивший за трепыханием ученика, все чаще говорил: «Будешь».

В то же время происходили разные события. Один парень из Миколиной компании что-то спер в соседнем бараке. И Микола осудил его. Не за воровство, ясное дело, — за нарушение слова. Козлов-то ведь свое пока держал. Краденое деликатненько подбросили владельцу. Потом другой парень с ДОКа, примерявшийся за два месяца к трем профессиям, собрал свое барахлишко и удрал. И Козлов накричал на Миколу. И Миколе — что совсем странно — было не унизительно, что вот начальник кричит на него, как на своего. Он, конечно, огрызался, но лениво и без настоящей злости...

Потом все пошло прахом. Во время перерыва в столовой Микола сцепился из-за очереди с каким-то здоровенным малым. Тот, видимо, принял Миколу за слабачка, которому можно наступить на мозоль.

Ну, обычный в таких случаях разговор: «Давай-ка выйдем отсель на минутку». — «Давай!» — «Я тебя трамтарарам изукрашу». — «А ну...»