Страница 22 из 60
Собрание невеселых анекдотов и недобрых острот - почти вся биография Дельвига.
Ведь это он в день знаменитого лицейского экзамена спозаранку дожидался на лестнице приезда Державина, чтобы поцеловать руку, написавшую "Водопад", - и дождался озабоченного вопроса:
- Где, братец, здесь нужник?
Это он вызвал Булгарина на дуэль, а наглый Фаддей через Рылеева, своего секунданта, отказался стреляться, передав, что видел на своем веку, дескать, больше крови, чем барон Дельвиг - чернил.
И ему подарил Пушкин человеческий череп - уверяя, будто это череп одного из баронов Дельвигов, средневековых рыцарей, и выкраден из церковного склепа в Риге:
"Большая часть высокородных костей досталась аптекарю. Мой приятель Вулъф получил в подарок череп и держал в нем табак. Он рассказывал мне его историю, и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием..."
А какой славной эпитафией проводила Дельвига на тот свет А. П. Керн, гений чистой красоты:
"Вчера получил я письмо от Анны Петровны, - записал в дневнике вышеупомянутый Вульф, любовник и двоюродный брат этой дамы, - в конце которого она прибавляет: "Забыла тебе сказать новость: барон Дельвиг переселился туда, где нет "ревности и воздыханий""".
Даже Вульфа покоробило, и он добавляет с укоризной: "Вот как сообщают о смерти тех людей, которых за год перед сим мы называли своими лучшими друзьями".
Самая смерть Дельвига обратилась в скверный анекдот, удивительно распространенный. Строго говоря, советский аттестат зрелости обязывает иметь о Дельвиге такие сведения: друг детства (ясно - чей) - сочинил популярный текст "Соловей мой, соловей, Голосистый соловей" (далее неразборчиво) для колоратурного сопрано - и загублен самодержавием.
Отличники вспомнят и подробности: по доносу Булгарина распечен Бенкендорфом, вследствие чего умер от простуды, - но эти подробности только вредят эффекту правдоподобия.
Чтобы генерал Бенкендорф - хоть и правнук бургомистра Риги, то есть дворянин всего лишь в четвертом поколении, но все же человек светский, топал ногами на барона Дельвига, потомка крестоносцев, и орал благим матом: в Сибирь тебя упеку! и Пушкина твоего! и с Вяземским вместе! - само по себе сомнительно; невероятно грубо и, сверх того, совершенно наперекор явному пусть показному - благоволению, знаками коего царь приручал как раз в это время и Вяземского, и особенно Пушкина (кстати - неужели Дельвиг не известил бы Пушкина о новой угрозе?).
Но допустим, что Бенкендорф позволил себе забыться до последней степени (недаром же ему пришлось через несколько дней принести извинения), - возможно ли, чтобы Дельвиг - серьезный, храбрый, невозмутимый Дельвиг - пал смертью Акакия Башмачкина?[1]
Допустим и это. Но каков же диагноз? Башмачкин - тот, судя по всему, подхватил дифтерию. Выбежал от Значительного Лица потный, потерянный ("В жизнь свою он не был еще так сильно распечен генералом, да еще и чужим") шел по вьюге разинув рот - "вмиг надуло ему в горло жабу" - на другой день обнаружилась у него сильная горячка - на третий наступила смерть.
Дельвиг простудился через два месяца после визита к Бенкендорфу - 5 января, в понедельник (в первый же день, как вышел из дому; все это время боролся с приступом всегдашней своей ипохондрии; так что шефу жандармов на Страшном Суде придется все-таки вспомнить и Дельвига).
"Но эта болезнь, простуда, очень казалась обыкновенною, - пишет Плетнев Пушкину. - 9-го числа он говорил со мною обо всем, нисколько не подозревая себя опасным. В Воскресенье показались на нем пятна. Его успокоили, уверив, что это лихорадочная сыпь, и потому-то он принял меня так весело, сказав, что теперь он спокоен..."
Позвольте, позвольте. Что за пятна? И что это значит - "его успокоили"? Отговорили звать врача?
В воспоминаниях двоюродного брата написано, что в роковое это воскресенье - 11 января - Дельвиг "почувствовал себя нехорошо". Но перемогся - видно, успокоили, - сел за фортепьяно, сыграл и спел сам себе (см. выше, о Ленском) несколько песен собственного сочинения. Потом заехал Плетнев, и, как мы уже знаем, Дельвиг рассказал ему о пятнах на теле, и что это - ему объяснили - никакие не пятна, просто сыпь, и "что теперь он по крайней мере совсем спокоен".
Плетнев уехал без какого бы то ни было предчувствия - а Дельвигу вскоре "сделалось хуже" (по осторожным словам родственника) - должно быть, он потерял сознание и больше уже не приходил в себя. Два доктора, прибывшие к вечеру, "нашли Дельвига в гнилой горячке и подающим мало надежды к выздоровлению". В среду в 8 вечера он скончался. О последних трех днях и двух ночах никто из докторов, родственников и друзей никогда не проронил ни слова. В четверг баронесса "приказала" Сомову - ближайшему сотруднику Дельвига по "Литературной газете", - чтобы он написал поэту Баратынскому и его брату Сергею Абрамовичу в Москву: пусть скажут "всем, всем, кто знал и любил покойника, нашего незабвенного друга, что они более не увидят его, что Соловей наш умолк на вечность".
О состоянии вдовы Сомов в этом письме сообщает: "Она тверда, но твердость эта неутешительна: боюсь, чтобы она не слишком круто переламывала себя".
В этот же день обнаружилось: чуть ли не все наличные деньги - шестьдесят тысяч - из кабинета Дельвига кем-то украдены. В субботу, в день его именин, потомка крестоносцев свезли на кладбище для бедных. В июне Софья Михайловна тайно обвенчалась с Сергеем Баратынским[2]. Напечатано письмо, в котором она объясняет задушевной подруге, отчего не было ни малейшей возможности износить башмаки: во-первых, новый муж любит ее шесть лет и дольше терпеть не в силах; во-вторых - она беременна.
Самодержавие ли сгубило Дельвига? Точно ли Бенкендорф один виноват в его смерти? Если бы Пушкин верил этому слуху, - разве сумел бы он поддерживать в бесконечной переписке с генералом - вскоре графом - нужный тон? ("...Совестясь беспокоить поминутно Его Величество, раза два обратился к Вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней".) Наперснику императора, понятно, не нагрубишь, - но комплименты сатрапу, вогнавшему в гроб Дельвига? Невозможно.
Есть странности в этой мрачной истории. Но лучше думать, что Дельвиг умер своей смертью, предпочтя ее - как Пушкин впоследствии - "обыкновенному уделу" неубитого Ленского. Он, видите ли, надеялся на вечную взаимную супружескую любовь - и не сумел смириться с проигрышем - и кого же тут винить?
В автографе стихотворения каждая строчка старательно зачеркнута. Этот упрек Софья Михайловна посчитала бы несправедливым. Ведь женщины так редко говорят правду не оттого, что не хотят: просто они ее не знают. В 1825 году, летом, невестой, она любила Дельвига: "И кто только может не любить его! Это - ангел!" - писала она в провинцию своей единственной конфидентке.
И в конце того же года, 22 декабря, через два почти месяца после свадьбы: "Ах, мой друг, я горю, я люблю так, как никогда не думала, что можно любить, я люблю больше, чем любила до брака, я обожаю..."
1
Имел ли в виду Гоголь эту историю? Или, наоборот, благодаря повести "Шинель" сплетня сделалась убедительной?
2
Об этом - самом младшем - брате певца Пиров и грусти томной ничего не известно толком. Какие-то пустяки: увлекался медициной - был тяжело ревнив - Софью Михайловну держал в ежовых рукавицах. Впрочем, она во втором браке вела себя безупречно; дожила до глубокой старости.