Музей невинности

Он закрыл коробочку и величаво вложил мне ее в ладонь, словно османский султан, вручающий награду паше. Потом позвал официанта: «Сынок, принеси-ка нам еще ракы со льдом!» Повернулся ко мне: «Чудесный сегодня день, правда? И какой прекрасный здесь сад! Как пахнет липой и весной!»

Следующий час я провел за объяснениями, что за важная встреча, которую невозможно отменить, мне предстоит и что будет большой ошибкой, если отец, как старший, позвонит в «Сат-Сат» и сам перенесет ее.

— Значит, вот чему ты научился в Америке, — укоризненно качал он головой. — Молодец!

Чтобы не обижать отца, я выпил еще стакан ракы. хотя все время смотрел на часы. В тот день мне особенно хотелось видеть Фюсун.

— Подожди, сынок! Давай еще немного посидим! — упрашивал отец. — Смотри, как душевно мы разговариваем! Ты скоро женишься, нас забудешь!

— Отец, я понимаю, что ты пережил, и никогда не забуду твоих советов, — сказал я вставая.

С возрастом, в минуты особых душевных потрясений. у отца начинали дрожать уголки рта. Он взял меня за руку и сжал ее изо всех сил. Я тоже крепко сжал ему руку. У него внезапно хлынули из глаз слезы, словно я нажал на губку, спрятанную у него глубоко внутри. Но он почти сразу овладел собой, крикнул официанту принести счет и на обратном пути всю дорогу дремал в машине.

В «Милосердии» я не колебался ни секунды. Когда Фюсун пришла, я рассказал ей, что мы обедали с отцом и поэтому от меня пахнет ракы. После долгого поцелуя, я вытащил коробочку из кармана.

— Открой.

Фюсун осторожно приподняла крышку.

— Это не мои сережки, — она не выказала даже любопытства. — Они с жемчугом, очень дорогие.

— Тебе нравится?

— А где моя сережка?

— Твоя сережка таинственным образом исчезла. Потом как-то утром — смотрю — стоит перед моей кроватью, да еще и подруг с собой привела! Я положил их всех в бархатную коробочку и принес хозяйке!

— Я не ребенок, — упрямо сказала Фюсун. — Это не мои сережки.

— Богом клянусь, уверен, что твои.

— Мне нужна только моя сережка.

— Это подарок... — вздохнул я.

— Я их даже надеть не смогу... Все будут спрашивать, откуда они у меня.

— Тогда не надевай. Но не отказывайся от моего подарка.

— Но ты подарил их мне вместо моей сережки! Если бы ты нашел ее, ты бы их не принес. Ты что, в самом деле потерял? Что ты сделал с ней?

— Однажды где-нибудь обязательно найдется.

— Однажды... — проворчала Фюсун. — Как ты просто об этом говоришь! Какой ты все-таки безответственный. Когда? Сколько мне еще ждать?

— Недолго, — пообещал я. —Тогда возьму твою сережку, наш велосипед и приду навестить твоих родителей.

— Жду, — смягчилась Фюсун. Потом мы поцеловались. — Фу, как противно у тебя пахнет изо рта!

Но я продолжал ее целовать, а когда мы занялись любовью, все ссоры и раздоры забылись. Сережки, которые отец купил для своей возлюбленной (он так и не назвал ее имени), я оставил в старом доме.

22 Рука Рахми-эфенди

По мере того как приближался день помолвки, меня отвлекало множество не терпящих отлагательства проблем, и времени не оставалось даже на размышления о любовных страданиях. Помню, как долго обсуждал с друзьями, которых знал с детства и семьи которых дружили с нашей, где найти шампанское и другие «европейские» напитки для приема в «Хилтоне». Тем, кто побывает в моем музее много лет спустя, я должен пояснить, что в те годы импорт иностранных алкогольных напитков жестко и ревностно контролировался государством, и так как легально получить валюту для его ввоза было почти невозможно, то законным путем в страну попадало очень мало напитков. Однако в продовольственных магазинах и закусочных богатых кварталов, в лавках, где торговали привозным нелегальным товаром, в барах дорогих отелей и просто на улицах, в тысячах киосках лотерейных билетов шампанское, виски и контрабандные американские сигареты никогда не переводились. Главные сомелье отелей почти все прекрасно знали друг друга и всегда выручали в таких ситуациях, посылая запасные бутылки, чем спасли немало приемов. А после светские обозреватели писали в газетах, какие напитки на том или ином приеме были настоящими, а какие — местного, турецкого розлива. Одна такая статья могла испортить реноме хозяев, поэтому мне следовало проявить внимание.

Часто я уставал от суеты, но тогда мне звонила Си-бель, и мы ездили в Бебек, на склоны Арнавуткёя или в Этилер — районы, которые в те времена только начали развивать, чтобы посмотреть какой-нибудь строящийся дом с хорошим видом. Мне все больше нравилось представлять, как мы с Сибель будем жить в таком доме, пахнущем цементом и известкой, нравилось решать, где будет стоять кровать, а где разместится столовая и куда мы поставим большой диван из модного мебельного магазина Нишанташи, чтобы лучше видеть Босфор. По вечерам мы ходили в гости, и Сибель любила рассказывать о наших поездках знакомым, обсуждать, как строят сейчас новые дома, вид из их окон, делиться нашими планами на жизнь, я же, с непонятным мне самому смущением, пытался сменить тему разговора, выбирая ничего не значащие замечания о «Мель-теме», о футболе и о новых барах, открывшихся к лету. Тайное счастье с Фюсун сделало меня не очень разговорчивым, теперь на вечеринках мне все больше нравилось наблюдать за происходящим со стороны. Грусть тогда уже постепенно захватывала мою душу, но я только сейчас понимаю, что в те дни не ощущал ее так явно, как потом. Самое большее, что я замечал тогда, — нежелание поддерживать беседу.

— Ты в последние дни как-то задумчив и неразговорчив, — заметила Сибель, когда я ночью вез ее домой.

— В самом деле?

— Мы молчим уже полчаса.

— Знаешь, я на днях с отцом встречался... До сих пор не могу забыть. Словно он к смерти готовится.

В пятницу, 6 июня, за восемь дней по помолвки и за девять до вступительного экзамена Фюсун, мы с отцом, братом и Четином поехали куда-то в Чукурджуму — район между Бейоглу и Топхане, где находятся знаменитые Бани, — на поминки в дом пожилого рабочего родом из Малатьи, который всю жизнь проработал у отца, с тех самых пор как тот открыл свое дело. Я хорошо помню огромного добряка, ставшего частью отцовской фирмы с того дня, когда он поступил на работу мелким посыльным. На фабрике произошел несчастный случай и ему отрезало руку, поэтому он носил протез. После травмы отец перевел его в контору, и мы хорошо знали его. В первые годы его протез пугал нас с братом, но потом мы попривыкли и часто играли с ним, когда приходили к отцу, потому что Рахми-эфенди всегда был веселым и много шутил. Однажды мы с братом видели, как он, расстелив молитвенный коврик, отстегнул протез и совершает намаз в пустом кабинете.

Нас встретили два сына Рахми-эфенди, такие же веселые и улыбчивые, великаны. Оба поцеловали руку отцу. Усталая, худая и измотанная жена покойного, едва увидев нас, заплакала, вытирая слезы краешком платка. Отец с нежностью, на котороую не был способен ни я, ни брат, утешил ее, обнял и расцеловал сыновей Рахми-эфенди и неожиданно быстро был принят всеми, точно родной. А мы с братом томились от неловкости.

В таких ситуациях важны не слова, не поведение, не искренность или даже не степень сопереживания, а способность подстраиваться под окружающих. Старший сын покойного протянул нам пачку «Мальтепе», отец, брат и я взяли по сигарете, прикурили от спички, протянутой им, и все трое, по странному совпадению, одновременно закинув ногу на ногу, закурили с таким видом, будто заняты самым важным делом на свете. Иногда мне кажется, что причина популярности сигарет не в воздействии никотина, а в том, что, когда куришь, создается ощущение, что делаешь нечто крайне важное.

Видимо, от непривычного вкуса «Мальтепе» я вдруг почувствовал, что вот-вот поддамся заблуждению, — так мне в тот момент показалось, будто стою на пороге постижения какой-то важной тайны бытия. Счастье — главная проблема в жизни. Кто-то счастлив, а кто-то не может быть счастливым. Большинство людей, конечно, пребывает где-то посредине. В те дни я купался в море счастья и не хотел этого замечать. Сейчас, по прошествии лет, мне кажется, нет лучше способа его сохранить. Но тогда я не замечал счастье не потому, что хотел сберечь, а потому, что боялся утратить, к чему неизбежно шел, потому, что боялся потерять Фюсун. Неужели оттого я стал более молчалив и более восприимчив в те дни?