Страница 10 из 26
Я волновался, потому что видел — мои попытки толково рассказать двенадцатилетней девочке об отце, попытавшемся убить собственного сына, успехом не увенчались. Волнение мое постепенно перерастало в отчаяние.
Лавка Алааддина оказалась заперта.
— Пойдем в магазин на площади! — предложил я. Мы дошли до Нишанташи. Там на перекрестке
имелась табачная лавка «У Нуреттина», но и она была закрыта. Пришлось повернуть обратно. Пока мы возвращались, я придумал толкование истории о пророке Ибрагиме, которое бы устроило Фюсун.
— Послушай. Сначала пророк Ибрагим, конечно, не знал, что на месте сына появится баран. — начал я. — Но он так сильно верил в Аллаха и так сильно его любил, что увереннее сомневался: Аллах не причинит ему зла. Когда мы сильно любим кого-то и отдаем ему самое дорогое, что у нас есть, мы ведь знаем, что от этого человека нам не будет никакого зла. Это и есть жертва. Ты кого больше всего любишь на свете?
— Маму и папу...
Рядом с домом мы встретили водителя Четина.
— Четин-эфенди, отец попросил купить ликер, — сказал я. — В Нишанташи магазины закрыты, отвези нас на Таксим. А потом, как знать, еще немного покатаемся.
— Мне тоже можно, да? — обрадовалась Фюсун.
Мы сели с ней на заднее сиденье отцовского вишневого «шевроле» 56-й модели. Четин-эфенди повел машину по ухабистым стамбульским улицам, вымощенным плиткой. Фюсун смотрела в окно. Проехав через район Мачка, мы спустились к Долмабахче. Улицы были пустынны, не считая нескольких одиноких празднично одетых пешеходов. Проехав мимо стадиона Долмабахче, мы опять увидели людей, наблюдавших, как режут барана.
— Четин-эфенеди, ради Аллаха, объясни ребенку, зачем мусульмане приносят в жертву барана. У меня не получается.
— Что вы, что вы, Кемаль-бей!—смущенно улыбнулся шофер. Но, не устояв перед удовольствием похвастаться, что он набожнее нас, все же заговорил: — Мы жертвуем Всемогущему барана, чтобы показать, что мы любим его так же, как пророк Ибрагим... Жертва означает, что мы готовы пожертвовать Аллаху самое дорогое. Мы, маленькая ханым, так любим Аллаха, что отдаем ему самое-самое любимое. И не ждем ничего в ответ.
— То есть за жертву попасть в рай не получится? — схитрил я.
— Как сказал великий Аллах... Кто попадет в рай, станет известно только в судный день. Но мы приносим жертву не для того, чтобы оказаться в раю. Мы приносим ее, не ожидая никакой награды, лишь потому, что любим Аллаха.
— А ты, оказывается, хорошо разбираешься в религиозных вопросах, Четин-эфенди.
— Ну что вы, Кемаль-бей, куда мне до вас! Вы такой ученый, лучше меня все знаете! Да и чтобы разбираться в этом, не надо ни веры, ни мечети. Мы всегда отдаем тому, кого любим, самое дорогое, то, над чем трясемся, и отдаем лишь потому, что крепко любим, ничего не ожидая взамен.
— Но ведь человеку, которому приносят такую жертву, делается не по себе, — заметил я. — Он думает, что от него чего-то хотят.
— Аллах велик, — проговорил Четин-эфенди. —Аллах все видит и все знает... Он понимает, что мы любим его и не ждем награды. Никому не обмануть Аллаха.
— Вон открытый магазин, — прервал я нашу религиозную беседу. — Четин-эфенди, останови машину. Я знаю, что здесь продают ликер.
Мы с Фюсун за пять минут купили по бутылке мятного и клубничного ликера «Текель» и быстро вернулись обратно.
— Четин-эфенди, у нас еще есть время. Покатай нас немного! — попросил я.
Почти обо всем, что мы обсуждали во время той долгой автомобильной прогулки, годы спустя мне напомнила Фюсун. Мне же с того морозного праздничного утра запомнилось только одно: тем утром Стамбул был похож на скотобойню. С рассвета в городе были зарезаны десятки тысяч баранов, при том не только на окраинах, на пустырях и пожарищах в бедных кварталах, но и в самых богатых районах города и даже в центре. Местами мостовую заливали красные лужи крови. Пока наш автомобиль перебирался с холма на холм, переезжал мосты и колесил по извилистым переулкам, мы повсюду видели мертвых баранов. С тех, которых зарезали недавно, сдирали шкуру, а которых давно — резали на части.
Через мост Ататюрка мы переехали Золотой Рог. Несмотря на всеобщее ликование, на флаги и разнаряженную толпу на улицах, нам было грустно, и мы чувствовали усталость. Проехав акведук Боздоган, повернули к Фатиху. На одном пустыре продавали вымазанных хной баранов.
— Их тоже зарежут? — робко спросила Фюсун.
— Может быть, этих и не зарежут, маленькая ханым, — отозвался Четин-эфенди. — Время к полудню, а покупателей на них нет... Возможно, до конца праздника не будет, так что бедные животные спасутся... Но поставщики все равно продадут их мясникам, маленькая ханым.
— А давайте до мясников купим их и спасем, — предложила Фюсун. Она сидела в красивом красном пальто. Улыбнувшись, она смело подмигнула мне. — Надо украсть барана у человека, который хочет зарезать своего ребенка, правда?
— Надо, — согласился я.
— Как сообразительна юная госпожа, — улыбнулся Четин-эфенди. — Но ведь пророк Ибрагим не хотел убивать своего сына. Просто так повелел Аллах. Если мы не будем выполнять все, что велит Аллах, в мире наступит неразбериха, будет конец света... Основа всего мира — любовь. А основа любви — любовь к Аллаху.
— Но как это понять ребенку, которого хочет зарезать собственный отец? — не выдержал я.
На мгновение наши с Четином-эфенди взгляды встретились в зеркале.
— Кемаль-бей, вы ведь это спрашиваете лишь для того, чтобы, как ваш батюшка, поболтать со мной, пошутить, — сказал он. — Ваш отец жалует нас. Мы тоже почитаем и любим его и никогда не обижаемся на его шутки. И на ваши шутки тоже обижаться не станем. Но отвечу я вам примером. Вы видели фильм «Пророк Ибрагим»?
— Нет.
— Конечно, вы на такие фильмы не ходите. Но возьмите как-нибудь с собой маленькую ханым и обязательно посмотрите его. Ни минуты не заскучаете... Пророка Ибрагима играет Экрем Гючлю. Мы ходили всей семьей, с женой да ребятишками. Все прослезились. Особенно тогда, когда пророк Ибрагим, взяв нож, смотрит на сына... И когда сын, Измаил, говорит, как записано в Великом Коране: «Отец, выполняй волю Аллаха во что бы то ни стало!» А когда на месте сына появился баран, весь зал рыдал от счастья. Если мы отдаем кому-то, кого больше всех любим, самое дорогое, не ожидая ничего в ответ, тогда мир вокруг становится прекрасным. Вот почему все плакали.
Мы ехали тогда из Фатиха в Эдирнекапы, а там, повернув вправо, спустились по окраинным кварталам мимо старых, полуразрушенных крепостных стен к Золотому Рогу. Когда мы проезжали мимо крепостных стен, долгое время ничто не нарушало тишину в машине. В промежутках между стенами виднелись мусорные кучи от фабрик и всевозможных мастерских, земля была завалена пустыми бутылками, тряпьем, бумагой. Повсюду валялись останки зарезанных баранов, содранная кожа, кишки, рога. Однако казалось, в этих бедных кварталах, среди домов с облупившейся краской, люди больше радовались самому празднику, а не принесенным жертвам. Помню, как мы с Фюсун внимательно посмотрели на какую-то площадь, где было в разгаре народное гуляние с каруселями и качелями; на детей, покупавших на выданные к празднику деньги сласти; на маленькие турецкие флаги, как рога, торчавшие впереди на автобусах; на все эти сцены счастья, фотографии и открытки с видами которых я буду страстно собирать через много лет.
Поднимаясь на холм Шишхане, мы оказались посреди дороги в толпе. Проехать было трудно. Сначала я решил, что это — очередное гулянье. Машина медленно ехала между людей. Вдруг все расступились, и мы увидели прямо перед собой два столкнувшихся автомобиля, а рядом—умиравших людей. У съезжавшего с холма грузовика лопнул тормозной ремень, он вылетел на встречную полосу и тут же подмял под себя легковой автомобиль.
— Аллах велик! — пробормотал Четин-эфенди. — Маленькая ханым, не надо смотреть туда.
У машины был полностью смят перед, и внутри кто-то, умирая, кажется, слегка шевелил головой. Никогда не забуду треск осколков под колесами нашего автомобиля и наше молчание потом. Поднявшись на холм по пустынным улицам, мы домчались от Такси-ма до Нишанташи, будто за нами гнались.