Утешитель

– Интересно. – К. М. сел на стул, снял шляпу, положил на край стола, ладонью пригладил волосы. – Классика – это то, что смягчает?

– Не столько смягчает, сколько распрямляет, – старательно объясняла Лена, морща веснушчатый нос и смешно двигая бровями. – И тогда каждый видит свой рисунок на себе. Что в его судьбе изображено. Вы знаете, современный человек существо, сморщенное от страха и ничтожества. Душа его сморщилась от обиды. Мне так видится. Это я вижу, – она покраснела, – читаешь современные популярные книги, и будто ручей гноя струит автор. Его герои либо подлецы, либо хамы, либо негодяи, что одно и то же. Нет, конечно, они все говорят правильные слова и так далее. Но чуть-чуть поскребешь и увидишь…

– А вы распрямились? И какой рисунок в вашей судьбе?

– Профессиональный у нас разговор. – Лена рассмеялась. – Поговорим как утешитель с утешителем… На мне четкого рисунка пока еще нет, я его не вижу. Так, контуры какие-то. Графика движения…

– Движение – это много.

– Да, и мне самой это кажется лучшим, что во мне есть. А ведь большинство наших клиентов – люди, утратившие движение, а это – начало распада, загнивания, усталости и тоски. А гниение – тоже движение, но медленное. В эти дни я как раз и пытаюсь в разговорах по телефону угадать направление остановленного движения и чуть-чуть подвинуть человека в этом направлении. Я глупости говорю?

– Нет, все правильно. Начтов умеет набирать команду.

– Шеф уехал?

– Да, все разбежались, разлетелись. Только мне разбежаться некуда, – вдруг признался он с досадой на себя. – Непонятно, в какую сторону. А хотелось бы. Так бы взял и разбежался.

– Наши девочки считают вас счастливым.

– Я и есть счастливчик. Знаю, что у меня есть счастье, да забыл, куда его положил. Иногда поищешь, поищешь и бросишь: ладно, в другой раз. Но «другого раза» как раз и не будет. «Другой раз» – тот невидимый деспот, завоеватель, тиран, он каждый день собирает с нас дань. Вот почему мы не бываем свободны.

– У вас есть «пруха». Об этом говорят.

– И ее нет, я подсунул «пруху» Марии, и «пруха» улетела. Она мне действительно помогала.

– Это правда? Простите, я не верю в чудеса, в чертовщину и всякое такое. Мое поколение сравнительно с вашим что-то утратило. Может, это утраченное и есть романтика? Или порядочность? Не знаю, но чувствую, чего-то недостает. Но зато мы обрели другое – меру вещей и людей…

– Цена вместо ценности? – спросил К. М.

– Пусть так. С иронией или без нее, но это помогает нам выжить в том сроке, что отпущен историей.

– У вас мужской склад ума, – сказал К. М. – Почему?

– Состояние страха, в котором мы все живем, иссушает эмоции. Остается трезвость, здравый смысл. Трезвость способна поверить в случай, но не в чудо. К сожалению, чудеса не тиражируются…

– Но ведь случай, Лена, как раз и есть граница, отделяющая реальность от чуда.

– Да, но этого последнего шага не сделать. И знаете, почему? Не потому, что страшно, а потому, что в ситуации чуда человек должен быть иным, понимаете? Совсем другим. А быть другими мы разучились или не умели, не были научены.

– Вы так горячо излагаете, будто я виноват в этом.

– И вы тоже. Это не комплекс вины, а, скорее, комплекс страха перед ответственностью.

– Вы-то сами не потеряны. Рисунок судьбы как сигнал атаки.

– Надеюсь, – твердо сказала Лена, – это моя единственная надежда – не отдать себя трясине. Не последняя надежда, а единственная, понимаете? Другой нет… Я пойду?

– Да, да, идите, я побуду здесь до утра.

– Спасибо.

Он приоткрыл окно и выглянул в обнесенный высоким забором пустой просторный двор. Густая трава пожухла, пожелтела, сникла, но местами под солнцем резкими изумрудными пятнами вспыхивали листья травы свежей, успевшей к осени прорасти еще раз. Он вернулся к столу, сел в кресло, пододвинул раскрытую на последних страницах книгу Толстого, прочитал: «Все историки отличаются один от другого во взглядах на причины и результаты событий. Общие историки, описывающие жизнь целых народов, считают, что составная величина многих усилий как раз и производит с неизбежностью необходимый результат и что будто бы по этой причине всякий человек может своей волей повлиять на ход и развитие так называемого прогресса. Частные историки, напротив, признают, что массы народов никоим образом не влияют на историю и что вся так называемая история, то есть последовательность и совокупность фактов, есть результат усилий великих людей, исторических деятелей. Третьи историки, признающие себя одновременно и общими, и частными учеными, движущей силой полагают материализм, то есть материальные отношения между людьми и в народе, совершенно исключая и божественное участие в делах человечества, и нравственный закон, сопровождающий и определяющий все поступки отдельного человека».

Он проснулся резко, как от толчка. В комнате было темно. Из раскрытого окна свободно и широко переливалась сухая осенняя прохлада. По темно-зеленому небу, то накрывая, то выпуская желтый лунный шар, плыли острова фиолетовых облаков. Только в том месте, где пульсировала, будто дышала, крупная синяя звезда, все освещалось ровным розовым светом.

Телефон звонил давно. К. М. обтер ладонью лицо, поднял трубку и услышал сдавленный рыданиями голос.

– Кто это?! – кричала женщина. – Кто это?!

– Здравствуйте, – спокойно сказал К. М. – Вас слушает утешитель. Пожалуйста, успокойтесь.

– Наконец-то! – Женщина всхлипнула, высморкалась во что-то и вздохнула. Я четыре часа звоню по всем номерам, какие попадаются, и никто не отвечает.

– Я вас слушаю, – мягко произнес К. М. – Успокойтесь и расскажите, что произошло. Мы с вами попробуем исправить ситуацию.

– Вы… ничего не знаете? У вас нет радио?

– У меня нет радио, и я ничего не знаю.

– Какой сегодня месяц и год? – неожиданно спросила женщина и, услышав ответ, снова зарыдала.

К. М. выдержал паузу и осторожно кашлянул.

Отрыдав, голос произнес:

– Вы… не записаны на пленку? Вы… не робот?

– Вовсе нет. Я живой утешитель.

– У меня в реанимационной палате, – прошептала женщина, – включено радио. Работает датчик трансмирового сейсмического центра. Он сообщает, что в результате катастрофы на каком-то химическом заводе в Европе произошла утечка газа и начался спонтанный неуправляемый паралич ноосферы. Он охватил все континенты. Маловероятно, что кто-то остался жив.

– Одну минуту, – попросил К. М. – Поднесите телефонную трубку поближе к динамику. Я должен сам убедиться.

Женщина поднесла телефон к радио, и К. М. услышал, как датчик равнодушно выдает информацию.

– Достаточно, – сказал К. М. – Где вы находитесь? Так. Понятно. Вы можете выйти? Окно? Нет, это высоко. Электричество есть? А если попытаться выйти в коридор?

– Нет! – в отчаянии закричала женщина. – Мне страшно. Они все лежат. Я сойду с ума! Я не смогу пройти по мертвым улицам!

– Да, это понятно, но прекратите эти вопли, у меня закладывает уши от вашего крика. Сколько вы можете продержаться? Полчаса? Час? За это время я успею добраться до вас. Нет, раньше не получится, транспорт, по-видимому, не ходит.

– Подождите, – жалобно попросила она и заплакала совсем слабо и тихо, как ребенок. – Подождите. Если вы положите трубку, мне станет еще страшнее… Мы остались одни на земле…

– Вы преувеличиваете, – торопливо сказал К. М. – Наверное, еще и еще остались люди. Не может быть, чтобы все… Выбирайте: или я остаюсь и разговариваю с вами, или я добираюсь до вас и мы вместе начинаем искать оставшихся в живых. Решайте. Я жду.

– Хорошо, – сказала она едва слышно. – Идите.

Он положил трубку, включил настольную лампу, и от стола рванулись тени темноты. Затем он аккуратно закрыл окно, подошел к вешалке, снял и надел плащ, застегнулся на все пуговицы, накрыл голову шляпой и направился к выходу. Помедлил, пытаясь дыханием сдержать рвущийся наружу страх, и открыл дверь в оглушающую тишину.

21

Аналитик кого-то напоминал – был высок, толстоват, этакий крепыш, он ввел К. М. в просторный кабинет и с ласковой настойчивостью усадил в черное кожаное вытертое кресло.