Утешитель

– Думаю, я тебе не подойду, Гоша. Рожа у меня не киногенична. Петь не умею. На гитаре брякать. Слезы не выжму из глаза. Да и слезы у меня соленые, а тебе нужны актерские, пресные.

– Ерунда. Когда понадобится, ты у меня зарыдаешь белугой. А испытать тебя я должен. Игра стоит испорченной пленки. И вообще, моя творческая манера заметно эволюционировала. И манеры тоже. Отныне я предпочитаю актеров не профессионалов, а выхваченных из житейской гущи.

– Как ты их оттуда выковыриваешь, из гущи?

– Интуиция, мой друг, интуиция. Она – ариаднина нить в тупике, где ныне пребывает культура. Ну, об этом после. Смотри сюда. – Гоша указал в самый центр освещенного пространства съемочной площадки, где все остальное, невысвеченное – огромные металлические конструкции, деревянные строительные леса и подъемники, декоративные куски стен и домов и даже два больших крыла падшего ангела, – все тонуло во мраке, изредка освещаясь бегущими пятнами света. – Вот сцена фильма, одна из последних. Обычно я с самого конца и начинаю фильм. Иначе не решить сверхзадачу. Нужно заглянуть в конец учебника, где ответ. Вот это красивое сооружение, – Гоша указал на отвратительный яйцевидный предмет, – это корабль инопланетян. Они должны улететь и увезти с собой девушку, которую любит земной мужчина. Это будешь ты. В тот момент, когда корабль с экипажем готов подняться, и мы его поднимаем, приближаются вооруженные выродки, а ты стоишь и прощаешься с любимой, а они начинают стрелять в тебя.

– Зачем? – спросил К. М.

– Они не любят любовь, а ты любишь девушку, а она улетает.

– Тогда пусть она останется.

– Вы хотите погибнуть вместе?

– Тогда пусть она возьмет меня с собой.

– Этого не допускает мой замысел.

– Тогда пусть они не стреляют или у них кончились патроны, а девушка спокойно улетит, а я пойду домой грустить о ней.

– Тогда не будет трагедии. Любовь и трагедия неотделимы.

– Какой ты, право, – сказал К. М. – Не надо трагедии. Пусть корабль улетит, а ко мне подойдет коллектив мюзик-холла, ты даешь затемнение, я начинаю раздеваться, и зрители не знают, чем кончится эта сцена. Представь, сколько здесь символики.

– Зачем раздеваться? – обалдело спросил Гоша.

– Мне станет жарко от ламп.

– Слушай. Ты имеешь представление о кино?

– Ладно, – согласился К. М. – Что я должен изобразить?

– Всю гамму переживаний… Мы снимаем заключительную сцену. Ты прощаешься с любимой и держишь ее за щеки. Затем целуешь нежно и страстно.

– За другие места можно держать? Вдруг щеки тугие?

– Не перебивай! Держишь, значит, ее за щеки и своим лицом – своим, а не ее лицом – изображаешь, во-первых, любовь, во-вторых, отчаяние, в-третьих, память о пережитом, в-четвертых, ярость к врагам любви, в-пятых, надежду на возвращение любимой, ты же не знаешь, что тебя через минуту укокошат, и наконец, в-шестых, на твоем лице появляется мировая печаль.

– А вдруг не появится?

– Будь уверен, появится. Если ты последовательно, в логическом порядке изобразишь перечисленные чувства, мировая печаль придет как миленькая, никуда ей не деться.

– Потрясающе! – поразился К. М. и засмеялся, довольный. – Талантище, Гоша. Кого можно поставить рядом с тобой или с кем поставить тебя? Только вот лицо у меня узковато, тебе бы монгола найти. У меня все чувства не поместятся.

– Не одновременно! Последовательно! Запомни: любовь, отчаяние, память, ярость, надежда, мировая печаль. Запомнил? Повтори!

– Да, шесть штук чувств. Значит, так: когда любовь – я прижимаю уши к черепу, распахиваю глаза и обнажаю в улыбке кривые зубы.

– Покажи, – приказал Гоша. – Правильно, кривые. Пойдет.

– Когда отчаяние – я отвожу уши от черепа, поднимаю брови и левый край нижней губы у меня дрожит, будто от сдерживаемых слез. Когда память – брови сдвигаются, взгляд устремляется внутрь, губы сжаты и несколько выпячены, как у обиженной обезьяны, вспоминающей младенчество человечества и свои обиды. Когда ярость – расширяю ноздри и начинаю энергично дышать. Когда надежда – лицо обретает дурацкий вид, который незаметно для зрителя переходит в мировую печаль. Так?

– Молодец! – похвалил Гоша. – Ты прирожденный киношник. Кино – седалище всех образных искусств. Оно – пристанище для экскрементов чувств.

– Эпиграф к твоей фильме? – спросил К. М.

– Комментарий к твоей роли! – Гоша схватил жестяной рупор и начал громко отдавать приказания приготовиться к репетиции без мотора. – Внимание! Дырохвостов! Залихватский! Назаретов! Приготовить оружие! Планетяне, да, вы трое, опять карты мусолите, раздолбаи? Вы по сигналу бегите к кораблю, распахните дверь и быстренько запрыгните внутрь! Сидите там и ждите команду! Только не курить! А ты, старина, – Гоша сунул рупор чуть не в нос К. М., – ты по сигналу хватаешь любимую за руку и тащишь к кораблю, понял?! Любимая! Где любимая? Никаноров, оставь любимую в покое! Вы что, другого места не нашли? Никаноров, кому говорю! Сегодня она любима не тобой! Ну, начали!

Из темноты прокралась накрашенная девица и стала рядом с К. М.

– Привет, любимый! Как тебя?

– Менандр.

– А я Адриана.

На площадку направили еще лампы. Побежали к кораблю трое мужиков в водолазных костюмах. В корабле откинулась дверь, водолазы ловко запрыгнули внутрь. Кто-то толкнул К. М. в спину, он схватил девицу за потную руку и побежал к кораблю. У распахнутой двери он остановился и схватил девицу за уши.

– Ты что, любимый, чокнулся? – спросила она.

К. М. отпустил ее уши и нежно погладил по щеке.

– Еще, – сказала она, – можешь поцеловать.

– С незнакомыми девушками не целуюсь, – ответил К. М., мысленно отсчитывая секунды, по пять на каждое чувство и остаток – на мировую печаль.

– Ты чего дергаешься, Менандр? Целуй! Это по сценарию.

– А что Никаноров скажет?

– Ну его на фиг, надоел. Ты симпатичней.

– Не могу, любимая, губы не слушаются.

Девица высвободилась из его рук и громко крикнула:

– Григорий Николаевич, а он целоваться брезгует!

Гоша, наблюдавший сцену в черную трубу, как в замочную скважину, оторвался от наблюдений и сказал в рупор:

– Старина, поцелуй разочек, тебя ж не убудет?

– Нет, – сказал К. М., – пусть лучше убьют.

– Тебя и так убьют, – ответил Гоша. – Хоть поцелуй…

– Нет. Умри, но не давай поцелуя без любви.

– Убийцы, готовы?! – крикнул Гоша.

– Не надо! – испугался К. М. и прикоснулся губами к губам любимой, намазанным жирным кремом.

Девица хихикнула, и от нее запахло пивом.

– Щекотно, – сказала она, – еще разочек.

– Стоп! – крикнул Гоша. – Старина, ты же не таракана целуешь! Выдай нежность на лице!

К. М. зажмурился, выдал нежность и поцеловал.

– Милый, – сказала девица, – что ты делаешь вечером? Я так одинока!

– Стоп! – снова закричал Гоша. – Из роли не выходить! Вы что лыбитесь? Анекдоты про меня травите? Все по местам!

Водолазы вылезли из яйца, К. М. с девицей отошли на край площадки, и все повторилось еще и еще раз, пока наконец Гоша не удовлетворился и приказал оператору снимать.

Потом снимали сцену убийства, и К. М. раз тридцать падал, подгибая то левую, то правую ногу. В результате вся сцена была снята, и Гоша объявил перерыв и все потянулись в столовую.

– Моей картине нужен внутренний успех, – объяснял Гоша, макая сосиску в горчицу и целиком засовывая под усы. – Внутренний успех. Временное бессмертие. Есть неоткрытые законы искусства, как есть неоткрытые законы природы и общества. Мы, не ведая о них, все же подчиняемся им, разыгрывая иллюзию свободы воли. Свобода воли без иллюзий есть творчество. Нужно избавить зрителя и человечество от иллюзий. Моя картина должна быть броской, яркой, талантливой. Она зовется «Отражение». Усекаешь смысл? Отражение света, отражение лица, отражение атаки, отражение атаки света на лицо, отражение внутренней растерянности и так далее внутрь и вширь… Когда тебя убьют как последнего человека на земле, зритель должен почувствовать, что мир может продолжаться и без людей.