Страница 83 из 89
Первой пришла боль, вызвавшая у меня мысль о том, что я жив. Затем я почувствовал запах горелых проводов и озона. Потом я открыл глаза. Лаборатория была окутана дымом. Превозмогая боль, я подошел к креслу, в котором, скорчившись, лежал Берестовский. Я взял его за голову, и он застонал.
– Пробой конденсаторов, - прохрипел он. - Случись это за точкой перехода, всё было бы кончено. Очевидно, нас выбросило назад по нижней ветви кривой.
Даже в полусознательном состоянии Берестовский оставался верен себе.
Шатаясь, я вышел из лаборатории. Во дворе ко мне бросилась овчарка, но внезапно, завыв и поджав хвост, кинулась от меня прочь.
Я пробирался домой по улице, держась за заборы. Ноги подкашивались от слабости. Редкие прохожие провожали меня удивленными взглядами.
Войдя в комнату, я машинально подошел к зеркалу. Мое собственное изображение показалось мне совершенно чужим. Кое-как добравшись до кровати, я повалился на нее одетый и уснул.
Когда я проснулся, у моей кровати сидел врач в белом халате. У изголовья с встревоженным видом стояла хозяйка дачи.
– Ну и поспали же вы, - сказал врач, - я уже думал о том, чтобы отправить вас в больницу. Теперь всё в порядке, но придется несколько дней полежать в постели. Будете принимать вот эти капли. Всё это результат сильного переутомления. Кстати, вам говорили врачи, что у вас сердце с правой стороны?
Я отрицательно покачал головой.
– Странно, что вы об этом не знали. Это не так уж часто встречающаяся аномалия.
– Хватит с меня всяких аномалий, - сказал я, поворачиваясь лицом к стене, - благодарю покорно!
Врач похлопал меня по плечу, что-то тихо сказал хозяйке и вышел. Я снова заснул.
…Через несколько дней я получил по почте письмо от Берестовского. Он писал о том, что из-за болезни не выходит из дома и просит меня к нему зайти по очень важному делу.
Я ему не ответил.
Прошло еще несколько дней. Берестовский, казалось, оставил меня в покое. Однако утром, в воскресенье, когда я собирался ехать в город, какой-то насмерть перепуганный мальчишка принес мне клочок бумаги. Не успел я его взять в руки, как посланец исчез.
"Приходите немедленно. Я Вам расскажу. Это очень важно", - было нацарапано карандашом на бумаге. Подписи не было, но я узнал характерный, заваливающийся влево почерк Берестовского. Я бросил записку на землю и пошел на вокзал.
В городе мне пришлось задержаться на два дня, и всё это время меня не покидало какое-то тревожное чувство. Сказать по правде, я жалел о том, что так грубо обошелся с Берестовским. Я представлял себе больного, одинокого старика, с нетерпением ждущего моего прихода, и решил сразу же по возвращении на дачу зайти его проведать.
Прямо с поезда я направился к дому Берестовского. К моему удивлению, дверь в заборе оказалась открытой, и около нее стоял милиционер.
– Входить нельзя, - сказал он, загораживая мне проход.
Я предъявил ему свое корреспондентское удостоверение.
– Доложу следователю, - произнес он, козыряя, - подождите здесь.
Через несколько минут он вернулся и сказал, чтобы я шел за ним.
Первое, что бросилось мне в глаза во дворе, был труп овчарки.
– Пришлось пристрелить, - сказал милиционер, - она никому не давала войти.
Мы зашли в лабораторию, вернее в то, что ею когда-то было.
Центра лаборатории попросту не существовало. В полу зияла глубокая воронка. Потолок в центре также отсутствовал. Та часть оборудования, которая сохранилась, выглядела очень странно. Такой вид имеет кусок сахара, если его некоторое время подержать в кипятке.
Ко мне подошел молодой человек в штатском. Я понял, что это следователь.
– К сожалению, мы сейчас ничего не можем сообщить для печати, сказал он. - Все это очень похоже на последствия взрыва, однако взрыв такой силы был бы слышен далеко за пределами поселка. Странно, что никто его не слышал, даже ближайшие соседи. Мы так ничего бы и не узнали, если бы не вой овчарки. Она выла, не переставая, двое суток.
Я еще раз окинул взглядом остатки лаборатории и вышел на улицу, даже не спросив о судьбе Берестовского. Мне было всё ясно.
"Взрыв произошел не здесь, а там, у антипода белого дракона", подумал я.
Вот всё, о чем я собирался написать. Кстати, я забыл упомянуть о том, что врач, у которого я постоянно лечу зубы, готов поклясться, что коронка на моем четвертом левом зубе была им собственноручно поставлена на этот же зуб, но с правой стороны. Он говорит, что это единственный случай, когда ему изменила профессиональная память, которой он так гордится.
Вот уже пять лет, как я пишу левой рукой. Так мне удобней.
Илья Варшавский. Под ногами Земля
Зa последний час полета Эрли Мюллер изрыгнул столько проклятий, что если б их вытянуть в цепочку, ее длина составила бы не меньше нескольких парсеков.
Впрочем, его легко было понять. Планетарное горючее на исходе, никаких сигналов, разрешающих посадку, а внизу - сплошной лес.
Мне тоже было несладко, потому что земная ось оказалась ориентированной относительно Солнца совсем не так, как ей бы следовало, и все расчеты посадки, которые заблаговременно произвел анализатор, ни к черту не годились.
Арсену Циладзе повезло. Он сидел спиной к командиру за своим пультом и не видел взглядов, которые бросал на нас Мюллер.
– Сейчас, Эрли, - сказал я. - Протяни еще немного. Может быть, мне удастся уточнить угол по Полярной звезде.
– Хорошо, - сказал Мюллер, - протяну, только одолжи мне до завтра триста тонн горючего. - Он привстал и рванул на себя рычаг пуска тормозного двигателя.
Я плохо помню, что было дальше, потому что совершенно не переношу вибрации при посадках.
Когда я снова начал соображать, наш «Поиск» уже покачивался на посадочных амортизаторах.
– Приехали, - сказал Эрли. Сплошная стена огня бушевала вокруг ракеты.
Циладзе снял наушники и подошел к командиру.
– Зря ты так, Эрли. Все-таки где-то должны же быть космодромы.
– Ладно, - сказал Мюллер, - могло быть хуже, правда, Малыш?
Я не ответил, потому что у меня началась икота.
– Выпей воды, - сказал Эрли.
– Пустяки, это нервное, - сказал я.
Арсен включил наружное огнетушение. Фонтаны желтой пены вырвались из бортовых сопел, сбивая пламя с горящих веток.
– Как самочувствие, Малыш? - спросил Эрли. Я снова икнул несколько раз подряд.
– Перестань икать, - сказал он, - на всю жизнь все равно не наикаешься.
– Что теперь? - спросил Арсен.
– Газ. Пять часов. Выдержишь, Толик?
– Попробую, - сказал я.
– Лучше подождем. - Мне показалось, что Эрли даже обрадовался предоставившейся возможности оттянуть дезинфекцию. - Ты пока приляг, а мы с Арсеном побреемся.
Арсен засопел. Предложить Циладзе сбрить бороду - все равно, что просить павлина продать хвост.
Эрли достал из ящика пульта принадлежности для бритья и кучу всевозможных флаконов. Он всегда с большой торжественностью обставлял эту процедуру.
Я подумал, что командир нарочно откладывает момент выхода из ракеты, чтобы дать нам возможность подумать о главном. В полете нам было не до этого.
– Нам торопиться некуда, - сказал он, разглядывая в зеркальце свой подбородок, - нас сорок четыре столетия ждали, подождут еще.
– Ждали! - сказал Циладзе. - Как бы не так. Нужны мы тут, как кошке насморк.
«Ага, началось», - подумал я.
– А ты как считаешь, Малыш?
– Нужны, - сказал я, - От таких экспонатов не откажется ни одна цивилизация. Сразу - в музей. «А вот, дети, первобытные люди, населявшие нашу планету в двадцать первом веке, а вот примитивные орудия, которыми они пользовались: космический корабль с аннигиляционными двигателями и планетарный робот-разведчик».
– Так, так. Малыш. Ты про бороду еще скажи.
– Скажу. «Обратите внимание на слабо развитые височные доли одного из них и вспомните, что я вам рассказывала про эволюцию Хомо Сапиенс».