Марта Квест

— Но, дорогая, почитай газеты. Белых девушек то и дело на… на них нападают.

Но Марта не могла припомнить ни одного такого случая: это все одни пустые разговоры.

— Да, вот на прошлой неделе какой-то белый изнасиловал негритянку, и его оштрафовали на пять фунтов, — заметила она.

— Не об этом сейчас речь, — перебила ее миссис Квест. — Речь о том, что девушек насилуют.

— В таком случае они, видно, хотят, чтоб их насиловали, — мрачно сказала Марта и затаила дыхание: не потому, что усомнилась в собственной правоте, а потому, что увидела, какие лица стали у ее родителей, и испугалась; впервые они объединились и с искренним волнением начали выговаривать ей, описывая последствия, к которым может привести такое ее поведение. И закончили они свое нравоучение так:

— Того и гляди, туземцы сбросят нас в море, и тогда вся страна придет в запустение. Ведь эти несчастные черные неучи не могут обойтись без нас! — За этим следовал, как всегда, совсем уж нелогичный вывод: — И никакой благодарности за все, что мы для них делаем.

Эти слова произносились столь часто, что казались обеим сторонам заплесневелыми и фальшивыми. Марта молчала, так что родители — успокоения ради — могли принять ее молчание за согласие.

На следующее утро девушка спозаранку уже поджидала мистера Макферлайна у километрового столба, в высокой придорожной траве; до станции они добрались чуть не за десять минут.

Мистер Макферлайн был старик любезный, но себе на уме; он жил в полном одиночестве на своем руднике, который разрабатывал с ничтожнейшей затратой средств, однако с довольно большой затратой человеческих жизней. На его руднике то и дело происходили несчастные случаи. А в деревушке, прилегающей к руднику и населенной одними туземцами, было полным-полно детей-полукровок — его детей. Он был очень богат и весьма популярен. Он щедро жертвовал на благотворительные нужды и намеревался выставить свою кандидатуру в парламент от одного из городских округов. В связи с этим ему приходилось немало хлопотать, и он частенько ездил в город.

Машина стремительно неслась между деревьями, а он тем временем пустился в разведку: сжал колено Марты и хотел было погладить ей ногу повыше, но Марта одернула юбку и спокойно отодвинулась в угол машины, словно ничего не заметив. Тогда мистер Макферлайн убрал руку и на каждом повороте стал доказывать Марте, что, если бы не его хладнокровие, они непременно разбились бы насмерть. На последнем, особенно крутом повороте он даже содрал краску с заднего крыла, а когда они остановились перед лавкой Сократа, вокруг них вихрилось облако пыли. Сердце Марты неистово колотилось по многим причинам. Никто до сих пор не пытался гладить ее по колену. А кроме того, она была напугана сумасшедшей ездой. Вид у нее был смущенный, встревоженный, и старый шотландец решил отнестись к ней, как к маленькой девочке, которую он знает много лет. Он достал пухлый бумажник и, вынув из него ассигнацию в десять шиллингов, протянул ей.

— Это тебе на гостинцы — когда поедешь опять в школу, — грубовато-добродушным тоном сказал он.

Марта хотела вернуть ему бумажку, но у нее не хватило на это смелости: отчасти потому, что десять шиллингов были для нее огромной суммой, отчасти из какого-то подсознательного чувства, которое она могла бы описать так: «Если я откажусь от его денег, он подумает, что я это сделала из-за того, что он погладил меня».

Она вежливо поблагодарила мистера Макферлайна за то, что он подвез ее; машина с ревом проскочила железнодорожное полотно и помчалась по дороге в город, а до Марты донеслись слова песенки, которую распевал мистер Макферлайн: «Ах, милашка…»

Марта держала под мышкой книгу по еврейскому вопросу (которую она не перечитывала, считая, что к сложившемуся у нее на этот счет разумному мнению прибавлять уже нечего).

Она направилась в лавку для кафров. Мистер Коэн поздоровался с ней и поднял крышку прилавка. Он был низенький, приземистый. Его черные вьющиеся волосы были так коротко острижены, что производили впечатление надетой на голову шапочки; кожа была бледная, нездорового цвета. Марта подумата, что он похож на жабу или на что-то такое, что живет взаперти и никогда не видит солнца; он и в самом деле редко отходил от своего прилавка. Но он отнюдь не казался просто торгашом или мелким лавочником — у него было чувство собственного достоинства и какая-то целеустремленность, объяснявшиеся не только его принадлежностью к расе с древней культурой, но и тем, что этот нищий эмигрант из Центральной Европы обрек себя на изгнание, на жизнь в захолустье ради своих необычайно одаренных сыновей. Глаза у него были черные, мудрые и проницательные. Он не мог не нравиться. Однако Марта находила его отталкивающим — стыдно, но ничего не поделаешь; грека Сократа она тоже считала отталкивающим за его жирную кожу и невероятную толщину, но стыдно ей не было. Ох уж эта проблема антисемитизма! Она действовала ей на нервы и заставляла быть вечно настороже — вот поэтому-то Марта всегда так принужденно и держалась с мистером Коэном.

В задней комнате Марта обнаружила Солли — он был один — и в душе порадовалась, что на этот раз не подвергнется объединенным нападкам обоих братьев. К тому же в их сплоченности было что-то натянутое и фальшивое, ибо между братьями существовал сильнейший антагонизм — разница в темпераменте приводила к разнице в политических воззрениях: Солли был сионистом, а Джосс — социалистом. Солли был высокий, худощавый юноша с большой головой на длинной тонкой шее и крупными костлявыми кистями длинных рук — он казался каким-то угловатым и несобранным; его огромные черные глаза смотрели на мир с таким рассеянным и мрачным видом, что Марта чувствовала в нем что-то хорошо знакомое — правда, не совсем приятное, ибо Солли во многом напоминал Марте ее отца. А если она намерена бороться со склонностью к меланхолии, унаследованной от отца, то как же она может чистосердечно преклоняться перед Солли, хотя бы ей того и хотелось? В общем, ей было легче с Джоссом — приземистым, крепким, ладно скроенным юношей с веселым огоньком в честных глазах и насмешливо-практическим подходом к действительности; всем своим обликом он как бы говорил: «Ну зачем поднимать шум, когда все так просто!»

Солли взял книгу из рук Марты без малейших признаков той неприязни, с какой он отнесся к девушке в их прошлую встречу. Не успела Марта сесть, как в комнату вошла миссис Коэн с подносом в руках. Старшие Коэны строго блюли еврейские традиции, но сыновья не придерживались их. Многие годы миссис Коэн тщательно следила за тем, чтобы разные кушанья ели с разных тарелок, разными вилками и ножами, и сама мыла посуду, запрещая туземным слугам даже дотрагиваться до нее, а Джосс и Солли, углубившись за обедом в яростный спор, неизменно хватали не тот нож или вилку или, не глядя на тарелки, громоздили их друг на друга, так что миссис Коэн то и дело приходилось бранить и останавливать своих мальчиков. И она говорила с горестным смирением: «Я слишком стара, чтобы переучиваться».

Она по-прежнему мыла посуду и следила за тем, чтобы на тарелках из-под мяса не ели рыбу, но уже молчала, когда сыновья не соблюдали всех правил. Марта не видела в этом никакого смысла: если бы ее родители вздумали придерживаться таких нелепостей, с каким раздражением она препиралась бы с ними! Однако в миссис Коэн это казалось ей даже привлекательным. При одном виде этой пожилой толстухи еврейки с красивыми темными грустными глазами Марте становилось тепло на душе. И когда та спросила: «Вы, конечно, останетесь покушать с нами?» — она тотчас с восторгом согласилась. И через несколько минут они уже беседовали так, точно и не было этих двух лет, когда она к ним не заходила.

Солли должен был вскоре уехать в Кейптаун, чтобы там изучать медицину, и миссис Коэн уговаривала его остановиться у ее двоюродной сестры. Но Солли хотел быть независимым, хотел по-своему строить свою жизнь; а поскольку этого основного вопроса никто не затрагивал, то бесконечные споры велись вокруг автобусов, поездов и связанных с ними неудобств. Это напомнило Марте ее родной дом, где происходили такие же никому не нужные стычки из-за всякой ерунды. Вошел Джосс, как-то двусмысленно посмотрел на Марту и не сказал ни слова; а Марта разговорилась вовсю: голос у нее так и звенел.