Страница 33 из 56
Как раз в это время появилась на свет мадемуазель Пьерот, и с тех пор благосостояние севенца пошло в гору. Сделавшись сначала участником торгового дома Лалуэ-тов, он позже стал его компаньоном, а вскоре затем старик Лалуэт, окончательно потеряв зрение, передал Пьероту всё дело, и тот выплачивал ему ежегодно известную сумму. Оставшись полным хозяином этого дела, севенец так его расширил, что в три года смог выплатить всё Лалуэту и, освободившись от всяких обязательств, стал во главе прекрасного, великолепного обставленного магазина… Именно в этот момент, точно выждав время, когда её муж больше не будет в ней нуждаться, Большая Роберта заболела и умерла от переутомления.
Вот история Пьерота в том виде, в каком передал мне ее в этот вечер Жак по дороге в Сомонский пассаж, и так как путь туда был длинный, — мы выбрали самую дальнюю дорогу для того, чтобы показать парижанам мой новый пиджак, — то я успел близко познакомиться со славным севенцем раньше, чем увидел его. Я узнал, между прочим, что у добряка Пьерота было два кумира, которых нельзя было касаться: его дочь и старик Лалуэт. Узнал также, что он немножко болтлив и что его утомительно слушать, так как он говорит медленно, подыскивая слова, вечно что-то бормочет и не может произнести трёх слов сряду, не прибавив: «Вот уж, правда, можно сказать…» Это объяснялось тем, что севенец никак не мог привыкнуть к нашему языку, и думал всегда на лангедокском наречии, постепенно переводя все это на французский язык, и фраза «вот уж, правда, можно сказать», которую он так часто вставлял в свою речь, давала ему время на то, чтобы проделать эту работу. По словам Жака, он не говорил, а переводил. О мадемуазель Пьерот я узнал только, что ей шестнадцать лет и что зовут ее Камиллой. Ничего больше. В этом пункте Жак был нем, как рыба.
Было около девяти часов, когда мы пришли в магазин бывший Лалуэта. Собирались запирать. Болты, ставни, железные брусья — все принадлежности основательных запоров — лежали в куче на тротуаре у полуоткрытой двери. Газ был потушен, весь магазин погружен во мрак, за исключением конторки, на которой стояла фарфоровая лампа, освещавшая столбики золотых монет и чье-то толстое, красное, смеющееся лицо. В комнате, смежной с магазином, кто-то играл на флейте.
— Здравствуйте, Пьерот! — воскликнул Жак, подходя к конторке (я стоял рядом с ним, и свет лампы падал прямо на меня). — Здравствуйте, Пьерот!
Пьерот проверял кассу. Услыхав голос Жака, он поднял глаза и, увидев меня, громко вскрикнул, всплеснул руками и уставился на меня с раскрытым от изумления ртом.
— Ну, что?! — с торжествующим видом спросил Жак, — что я вам говорил?!
— О, господи, боже мой! — прошептал Пьерот. — Мне кажется, что… Вот уж, правда, можно сказать… Мне кажется, что я вижу её.
— Особенно глаза, — прервал его Жак, — посмотрите на глаза, Пьерот!..
— И подбородок, господин Жак, подбородок с ямочкой, — ответил Пьерот и приподнял абажур, чтобы лучше меня разглядеть.
Я ничего не понимал. Они рассматривали меня, подмигивая и делая друг другу какие-то знаки.
Вдруг Пьерот встал, вышел из-за конторки и с распростертыми руками подошел ко мне.
— Разрешите обнять вас, господин Даниэль… Вот уж, правда, можно сказать!.. Я буду думать, что обнимаю мадемуазель…
Последнее слово все объяснило мне. Дело в том, что в то время я был очень похож на госпожу Эйсет, и Пьерота, не видевшего «мадемуазель» около двадцати пяти лет, это сходство особенно поразило. Добряк не переставал жать мне руки, обнимал меня и, улыбаясь, смотрел на меня глазами, полными слез. Потом он заговорил о нашей матери, о её двух тысячах франков, о своей Роберте, о Камилле, об Анастажиль, и все это так медленно, такими длинными периодами, что мы и до сих пор все еще были бы там, в этом магазине, — вот уж, правда, можно сказать! — если бы Жак, потерявший терпение, не напомнил ему о его кассе:
— А ваша касса, Пьерот?!
Пьерот сразу умолк, смущенный своей болтовней.
— Вы правы, господин Жак. Я болтаю… болтаю… А потом моя «малютка»… Вот уж, правда, можно сказать… будет бранить меня за то, что я вернулся так поздно.
— А разве Камилла наверху? — спросил Жак равнодушно.
— Да, да, господин Жак, она наверху… Она томится… вот уж, правда, можно сказать. Томится желанием познакомиться с господином Даниэлем, Идите к ней, а я проверю сейчас кассу и присоединюсь к вам… Вот уж, правда, можно сказать…
Жак больше не слушал его и, взяв меня под руку, увлек в соседнее помещение, где кто-то играл на флейте. Магазин Пьерота поразил меня своим величием и количеством нагроможденного в нем товара, В полумраке поблескивали графины, матовые шары, позолоченные стаканы из богемского стекла, большие хрустальные вазы, суповые фарфоровые миски, а справа и слева целые груды тарелок, поднимавшихся до самого потолка. Настоящий дворец феи Фарфора при ночном освещении. В комнате за магазином тускло горел газовый рожок, лениво высунувший только самый кончик своего языка… Мы прошли через эту комнату. Сидевший на краю дивана высокий молодой человек меланхолично играл на флейте. Проходя мимо него, Жак промолвил очень сухо: «Добрый день», на что молодой человек ответил двумя короткими нотами своей флейты, тоже очень сухими. Так, вероятно, здороваются друг с другом флейты, когда они в ссоре.
— Это приказчик, — сказал мне Жак, когда мы вышли на лестницу. — Этот белокурый молодой человек просто изводит нас своей игрой на флейте… Ты любишь флейту, Даниэль?
Мне хотелось спросить его: «А «малютка» её любит?», но я побоялся его огорчить и серьезно ответил:
— Нет, нет, Жак, я не люблю флейту.
Квартира Пьерота была в этом же доме в четвертом этаже. Мадемуазель Камилла, слишком большая аристократка, чтобы показываться в магазине, целые дни проводила наверху и виделась с отцом только за столом.
— Вот ты увидишь, — говорил Жак, подымаясь по лестнице, — их дом поставлен совсем на барскую ногу. У Камиллы есть компаньонка, госпожа Трибу, вдова, которая всегда при ней неотлучно… Я не знаю, собственно, откуда она, эта госпожа Трибу, но Пьерот её хорошо знает и уверяет, что она особа очень высоких качеств… Позвони, Даниэль, мы пришли!
Я позвонил; нам открыла севенка в большом чепце и, улыбнувшись Жаку, как старому знакомому, ввела нас в гостиную.
Когда мы вошли, мадемуазель Пьерот сидела у рояля. Две пожилые, довольно полные дамы — госпожа Лалуэт и вдова Трибу, дама высоких качеств — играли в карты. При нашем появлении все встали. Наступила минута замешательства, затем обменялись приветствиями, и Жак, представив меня присутствующим, попросил Камиллу, — он назвал ее просто Камиллой, — опять сесть за рояль. Дама высоких качеств воспользовалась этим для того, чтобы продолжать играть в карты с госпожой Лалуэт, а мы с Жаком заняли места по обеим сторонам мадемуазель Пьерот, которая весело болтала с нами и смеялась, в то время как её пальчики бегали по клавишам. Я внимательно смотрел на нее. Её нельзя было назвать красивой. Беленькая, розовая, с маленькими ушами, пышными волосами, румяными щеками, она слишком дышала здоровьем, а ее красные руки и несколько сдержанные манеры напоминали пансионерку, приехавшую на каникулы. Она была настоящей дочерью Пьерота, горным цветком, выросшим за стеклами Сомон-ского пассажа.
Таково было, по крайней мере, мое первое впечатление. Но вдруг, отвечая на какую-то мою фразу, мадемуазель Пьерот, глаза которой оставались до сих пор опущенными, медленно подняла их на меня, и в то же мгновение, точно по волшебству, маленькая мещаночка исчезла… Я видел теперь одни только ее глаза, большие, сияющие, черные глаза, которые я тотчас же узнал…
О, чудо! Это были те же Чёрные глаза, которые так кротко светили мне там, в холодных стенах старого коллежа; Чёрные глаза, которыми распоряжалась старая колдунья в очках, одним словом, «мои» Чёрные глаза… Мне казалось, что это сон. Мне хотелось закричать им: «Вы ли это, прекрасные Чёрные глаза? Вас ли я опять нашёл на другом лице?.. Да, это были они, и невозможно было не узнать их. Те же ресницы, тот же блеск, тот же сдержанный огонь. Было бы безумием думать, что на свете могут найтись другие такие глаза. К тому же доказательством того, что это были именно те самые, Чёрные глаза, а не какие-нибудь другие, на них похожие, служило то, что они тоже узнали меня, и мы, конечно, не замедлили бы завести один из наших прежних безмолвных диалогов, если бы в эту минуту я не услышал над самым ухом какой-то странный звук, точно мышь грызла что-то. Я повернул голову и увидел в кресле, стоявшем у изгиба рояля, человека, которого я раньше не заметил. Это был высокий, худой, мертвенно бледный старик с птичьей головой, с острым носом и круглыми безжизненными глазами, расставленными далеко от носа, почти у самых висков… Если бы не кусок сахара, который старик держал в руке и время от времени грыз, можно было бы подумать, что он спит. Несколько смущенный этим призраком, я отвесил ему глубокий поклон, на который он не ответил…