Мальчишки, мальчишки...

— Спасибо, Сергей Алексеич!

Еще бы не спасибо. Так на карточки дают — матери триста граммов, как иждивенке, Витьке с Генькой — по четыреста, у них детская норма. Почти полтора кило — дело большое, огромное, можно сказать. Хоть сколько-то будет поддержка.

А по дороге домой на Пашку вдруг налетели возле пруда шпанистые ребята:

— Ну-ко стой! Хлеб есть? Карточки есть? Шарь у него по карманам! Шапку сымай!

Да как взяли в оборот! Кто шапку сбивает, кто бушлат расстегивает, кто в карманах уже буровит. А карточки под шинелью, в нагрудном кармане комбинезона. До них добраться — пара пустяков. Пашка аж взвыл. Надо же было так попасться! Нет, думает, карточки вы у меня так просто не возьмете! Развернулся — хлесть одному по морде! А кто-то сзади ему подножку — бац! Пашка упал, запахивает шинель, лягается ногами. «Убьете, гадины, а карточки я вам все равно не отдам!»

Убить бы не убили, пожалуй, но поуродовали бы изрядно, до бессознания. Со шпаной шутки плохи! И карточки взяли бы, куда б они девались! Но только слышит Пашка сквозь удары: подошли к шпанистой кучке еще двое парней, один и говорит:

— Кого вы тут метелите? О, да это ведь Пашка, мой сосед! Ну-ко отзынь все назад! Я кому сказал!

И — давай сам оттаскивать бьющих, понужать их пинками. Они расползлись с тихим ворчанием, но открыто не перечил никто. Попробуй заперечь, когда перед тобой сам Женька Федотов, один из главарей местной шпаны! Он тебе задаст так, что не будешь рад и жизни. Женька поднял Пашку со снега, обернулся к своим подданным:

— Этого парня больше не трогайте. Он — работяга, не ворует и воровать не будет. Эй, у кого есть кусок хлеба, давай сюда!

И Пашка потопал домой со здоровой горбушкой, граммов на триста, не меньше! Треть слопал по дороге, а остальное отнес братьям и матери.

Вот так повезло! И карточки не отобрали, и хлеба еще дали. Выручил Женька, помнит, выходит, старое добро.

Федотовы жили через три дома от Корзинкиных. Женька с ранних лет был позлее других ребят, попакостливее, и наказывали его, стало быть, почаще. Да как наказывали-то! Бить не били, а посадят в темный голбец, и сидит он там, мается с голоду двое, а то и трое суток. Сидит, глядит на улицу сквозь маленькую отдушину. Пашка до войны всегда его выручал: как узнает, что Женька опять сидит в голбце, так выпросит у мамки хлеба, какой-нибудь стряпни и несет Женьке. Просунет в отдушину, тот схватит — и сразу в рот. Ест, давится.

Корзинкин-старший не раз ходил к Женькиному отцу, злому, чахоточному:

— Вы что, боговые, делаете с парнем-то своим? Погубите ведь вконец! Его воспитывать надо, а не голодом морить.

— Отстань, не твое дело!

Вот и вышло «не твое дело»: отец у Женьки умер прошлой зимой, и парень сразу пошел шпанить. Мать его моментально забыла все строгости. Как же: придет Женька домой, натащит хлеба, прочей жратвы, выпить еще принесет — идет там пир горой! Хорош стал матери Женька.

Но, как бы то ни было, выручил сегодня Пашку. На прощанье, однако, предупредил:

— Про то, что было, — молчок! А обо мне — вообще рог на замок. Не то шибко худо будет. Вот так. Кто работает, а кто ворует.

Мать только и жила теперь тем, что ждала весточек с фронта от отца да от Димы.

Отец писал домой аккуратно, примерно два раза в месяц, и уже знали, когда ждать треугольник со штампом: «Солдатское письмо бесплатно». Однажды его ранило, была задержка письма — так какая дома воцарилась суматоха! Мать чего только не наподумывала. Вся извелась. Успокоилась, только получив весточку из госпиталя.

И письма у отца солидные, степенные: с приветствиями каждому, наказами, советами по хозяйству и воспитанию. Конечно, до шуток ли человеку в такой большой должности: командир расчета семидесятишестимиллиметрового орудия, сержант! Пашке он писал:

«Павлик, как старый пушкарь, я при любом случае спрашиваю бойцов и командиров нашего и других подразделений, нет ли отказов в стрельбе по вине мотовилихинцев, своих дорогих заводчан. Но пока таких жалоб на качество не поступало. За это тебе, Павлик, от меня и бойцов благодарность».

Пашка, прочитав такое, фыркнул:

— А он как думал? Мы ведь тут тоже не в чечки играем, понимаем дело-то!

Время шло, вот уже и ноябрь покатился к исходу, а от Димы все не было и не было вестей.

Пашка утешал мать:

— Надо понимать: наступление идет. Радио-то слушай! Наши войска бьют врага под Сталинградом. Может быть, Диме теперь и перекусить-то толком некогда, не только что письма расписывать!

А у самого душа была не на месте.

И вот — пришла наконец весточка, да не та, какую ждали…

Торопясь с дневной смены, Пашка еще на подходе к дому услышал мамкин истошный крик. Забежал в избу — и обомлел: мамка каталась по полу, стукалась об него головой. Витька испуганно и тихо сидел в углу, Генька орал во весь рот. Еще была в избе соседка Клавдя, она тихо всхлипывала, била себя по коленям.

На столе лежал квадратик бумаги. Пашка взял его.

«Уважаемая тов. Корзинкина! Сообщаю, что Ваш сын, рядовой курсантского батальона Корзинкин Дмитрий Иванович пал смертью храбрых в бою за Советскую Родину и похоронен на высоте 191,2 в районе хутора Родник.

Вечная слава героям!

У Пашки подкосились колени — он так и сел на пол, рядом с заходящейся в крике матерью. В глотке першило, губы расползались, и в глазах стоял едкий туман. С трудом поднялся, опираясь на руки, и вышел в сени. Прислонился там к переборке, зацарапал пальцами стылые доски. Кока Дима!.. Кока Дима!..

Как ни тяжело такое пережить, а пережить надо. Надо работать, заботиться о еде, о дровах, присматривать за младшими братьями. Так и было. Только теперь Пашка уже не торопился после работы домой, как раньше. Словно бы что-то стало по-другому в избе после Диминой похоронки — как будто дом выстудили однажды, и до сих пор не возвращается тепло. И мамка сидит вечно в углу, точит слезы. Ходить-то она стала совсем плохо, шаркает да шаркает старыми валенками.

Нет, скучно стало Пашке бывать дома! А куда идти? Однажды Валька Акулов позвал его:

— Слышь, Паш, сходим сегодня вместе к детдому?

После того случая они недолго были в ссоре, и Пашка уже не смеялся над дружбой Вальки и девчонки-блокадницы, а даже с интересом выспрашивал, как там у них, да что, да о чем разговаривают. Правда, к старой Валькиной кличке — Акуля — прибавилась новая: Матрос-Гарри-без-слов. А Лену Пашка звал не иначе, как Джин Грей.

— А, товарищ Матрос-Гарри-без-слов, здравствуйте! Наше вам почтение! Как там гражданка Джин Грей, все еще «танцует танго цветов»? «И развевая печаль, гремит разбитый рояль»? Но-но, не куксись, я ведь шутю, не видишь, что ли? Как там, честно, дела-то?

Когда Валька предложил разделить компанию, навестить Лену, Пашка удивился:

— Зачем я тебе нужен?

— Видишь… — замялся Валька, — там у них есть одна воспитка очень злая. Меня она уже знает, и если увидит, что я пришел, ни за что Лену не отпустит. Она считает, что это… война, не надо это все…

— И правильно делает! — назидательно сказал Пашка.

— Ну конечно, я разве что… Так вот — ты туда зайдешь, скажешь кому-нибудь, чтобы Лену вызвал, ага? И вот еще что; я позавчера обещал ей, что приду, и не пришел — нас после смены увезли полигон от снега чистить, я только к ночи освободился. Ну и ты… помоги мне объяснить, в случае чего, вдруг она меня и слушать-то не захочет!

— Ладно, идем. Совсем ты, гляжу, запутался с этой красоткой Джин. Недаром тебя так и зовут — Акуля.

Пашка все сделал так, как велел друг: проник за детдомовский забор, сказал мальчишке, чтобы тот вызвал Лену Козневу, и спокойно удалился. Валька ждал у калитки, весь красный от напряжения. Вдруг калитка открылась, и появилась запыхавшаяся Лена в телогрейке: