Сарторис

Он сел, снял ботинки, которые два раза в год изготовляла ему по мерке фирма в Сент-Луисе, в носках подошел к окну и глянул на свою оседланную кобылу, которая была привязана к шелковице на заднем дворе, и на поджарого, как гончая, юношу-негра, в картинной неподвижности застывшего рядом. Из кухни, которой из этого окна не было видно, то замирая, то нарастая в бесконечной печали, вливался в ленивую тишину неслышный Баярду голос Элноры.

Он подошел к стенному шкафу, вытащил потрескавшиеся сапоги для верховой езды, надел их, притопнув ногами, взял сигару из ящичка на ночном столике и некоторое время постоял с незажженной сигарой в зубах. Сквозь сукно брюк рука его нащупала лежавшую в кармане трубку, он вынул ее, еще раз на нее посмотрел, и ему почудилось, будто он все еще слышит голос старика Фолза, который снова и снова кричит ему: «Полковник сидел себе там на стуле, ноги в одних носках положил на перила крыльца и курил эту самую трубку. Старуха Лувиния сидела на ступеньках и лущила в миску горох к ужину. В то время каждый и гороху радовался. А вы тоже на крыльце сидели, и еще к столбику прислонились. Больше никого там не было, одна только ваша тетушка – та, что жила у вас, когда мисс Дженни еще не приехала. Полковник отослал обеих девочек к вашему дедушке в Мемфис, еще когда он в первый раз поехал в Виргинию с тем самым полком, который вдруг переметнулся и постановил лишить его полковничьего чина. Взял да и лишил его чина – а все потому, что он не хотел быть запанибрата с каждым встречным и поперечным, который являлся с краденым ружьем и солдата из себя корчил. Вы, сдается мне, тогда совсем еще мальчишкой были. Сколько вам тогда стукнуло, Баярд?»

«Четырнадцать».

«А?»

«Четырнадцать! Неужели я должен повторять это всякий раз, когда ты мне эту дурацкую сказку рассказываешь?»

«Там-то вы как раз и сидели, когда они в ворота въехали и к дому по аллее поскакали.

Старуха Лувиния выронила миску с горохом да как заорет, но полковник велел ей заткнуться и скорей бежать за его сапогами да за пистолетами и вынести их на заднее крыльцо, а вы кинулись на конюшню седлать того самого жеребца. А когда те янки подъехали и остановились – а остановились они в точности на том самом месте, где сейчас клумба с цветами, – они не увидели никого – один только полковник сидел себе, словно отродясь ни про каких янки и слыхом не слыхал.

Ну, а янки, те сидят на лошадях и обсуждают промеж себя, тот это дом или не тот, а полковник ноги на перила задрал да глаза на них таращит, будто деревенщина какая. Офицер-янки послал одного солдата на конюшню посмотреть, нет ли там того жеребца, а сам полковнику и говорит: «Послушай-ка, Джонни, где тут мятежник Джон Сарторис проживает?»

«Туда дальше по дороге, – отвечает полковник не моргнув глазом. – Мили две отсюда, – говорит. – Да только вы его навряд ли дома застанете. Он опять где-то с янки воюет».

«Все равно, ступай покажи нам, как туда проехать», – велит ему офицер янки.

Тогда полковник не спеша встает и говорит, что пойдет за башмаками и тросточкой, и ковыляет в дом, а они сидят на лошадях и ждут.

Только он с ихних глаз скрылся, так сразу бегом и побежал. Старуха Лувиния вынесла ему на заднее крыльцо мундир, сапоги и пистолеты да еще краюху кукурузного хлеба прихватила. Тот, второй янки, въехал на конюшню, а полковник взял у Лувинии все свои пожитки, завернул их в мундир и зашагал по заднему двору, словно ему прогуляться захотелось. А тут как раз тот янки из конюшни выезжает. «Здесь и вовсе никакой скотины нету», – говорит янки.

«Да, пожалуй что и нету, – отвечает ему полковник. – Капитан велел вам вернуться», – говорит, а сам все вперед шагает. Идет и чувствует, что янки этот за ним следит и смотрит ему аккурат промеж лопаток, куда вот-вот пуля вопьется. Полковник говорит, что ему в жизни никогда так трудно не было – идти вот так вот по двору спиной к тому янки и ни за что бегом не побежать. Он хотел зайти за угол конюшни, чтоб дом закрыл его от янки, и говорит, ему казалось, что он уж целый год туда плетется, а все ни с места, а назад и глянуть страшно. Полковник говорит, что он даже совсем ни о чем не думал, только радовался, что девочек дома нету. Он говорит, что ни разу не вспомнил про вашу тетушку – она ведь там в доме оставалась, – потому, говорит, что она была чистокровная Сарторис и сама могла целую дюжину янки за пояс заткнуть.

Потом янки как заорет на него, но полковник, но оглядываясь, шагает вперед, и все тут. Тогда янки заорал снова, и полковник говорит, что услышал, как шевелится лошадь, и решил, что пора улепетывать. Он завернул за угол конюшни, и тут янки первый раз в него выстрелил, а когда янки добрался до угла, он был уже в свином загоне и бежал сквозь заросли дурмана к речке, где вы в ивняке с жеребцом спрятались и его поджидали.

И вот этот патрульный янки улюлюкал где-то сзади, а вы стояли и держали лошадь, пока полковник сапоги надевал. И тогда он велел вам передать тетушке, чтоб она не ждала его к ужину».

«Но зачем же ты принес мне ее через столько лет?» – спросил он тогда, поглаживая трубку, и старик Фолз ответил, что в богадельне для нее не место.

«Ведь он эту трубку в те времена в кармане носил, и она его радовала. Когда он железную дорогу строил, тогда, сдается мне, все было иначе. В те времена он частенько повторял, что к субботнему вечеру мы и оглянуться не успеем, как все в богадельне очутимся. Только тут я его обскакал. Я попал туда раньше его. А может, он вовсе про кладбище думал, когда днем и ночью объезжал стройку с мешком денег, притороченным к седлу, и говорил, что до богадельни всего-навсего одна шпала остается. Вот когда все пошло по-другому. Когда он начал людей убивать. Сперва тех двух саквояжников-янки[12], что негров мутили, – вошел прямо в комнату, где они сидели за столом, а пистолеты ихние на столе лежали, а после еще того разбойника и второго парня – всех из своего дьявольского дерринджера застрелил. Когда человек начинает людей убивать, ему почти всегда приходится убивать их все больше и больше. А когда он убивает, он уже и сам покойник».

Тогда-то на чело Джона Сарториса опустилась зловещая тень обреченности и рока – в тот вечер, когда он сидел в столовой под свечами и, беседуя с сыном, вертел в руке бокал. Железная дорога была уже построена, и в этот день после долгой и жестокой борьбы он был избран в законодательное собрание штата, и печать обреченности легла на его чело и смертная усталость.

«Итак, – сказал он, – завтра Редлоу убьет меня, потому что я буду безоружен. Я устал убивать людей… Передай мне вино, Баярд».

И на следующий день он был мертв, и тогда – словно он только и ждал смерти, чтобы вырваться из нелепой мешанины костей и духа, – освободившись из тенет своей немощной плоти, он мог наконец отлить в прочную форму то, что каким-то образом обрело роковое сходство с его мечтой: словно призрак или некое божество, его могли снова вызвать к жизни тягучие воспоминания безграмотного старика или обугленная трубка, из которой давным-давно выветрился даже терпкий запах сгоревшего табака.

Старый Баярд встрепенулся и, подойдя к комоду, положил на него трубку. Потом он вышел из комнаты, тяжело протопал вниз по лестнице и спустился с заднего крыльца.

Юноша-негр тотчас проснулся, отвязал кобылу и придержал стремя. Старый Баярд вскарабкался в седло, вспомнил наконец про сигару и раскурил ее. Негр открыл ворота во двор, обогнал всадника, открыл вторые ворота и выпустил его в поле. Баярд поехал вперед, сопровождаемый струйкой горького сигарного дыма. Вскоре откуда-то выскочил пятнистый сеттер и пустился вслед за кобылой.

Элнора, стоя босиком на кухонном полу, окунула в ведро швабру и снова шлепнула ею по полу.

12

…саквояжников-янки… – так на Юге в период после окончания Гражданской войны называли пришельцев с Севера, поскольку все их пожитки часто умещались в одном саквояже. Воспользовавшись введением дискриминационных по отношению к коренному белому населению законов, саквояжники захватывали ведущие политические посты на территории южных штатов, оккупированной федеральными войсками, и быстро обогащались.