Сумка волшебника

Нет, вне сомнений, у птиц существуют игры и развлечения, не связанные с практической надобностью. И визг стрижей в завечеревшем небе — прямое тому доказательство. Этот радостный визг есть радостный визг и ничего больше. Это рвётся наружу первородная древняя радость, рождённая полнотой ощущений, полнокровностью живой телесной жизни. Это радость полёта, радость жизни, радость бытия в чистейшем её виде.

И больше того. Я хочу прибавить ко всему сказанному ещё одну еретическую мысль. Я думаю, что эта радость полёта, это наслаждение полётом, так бурно у стрижей выраженные, есть прообраз и знак эстетического начала, эстетического наслаждения. И оно, по-моему, очень сродни радости поэтического в поэте.

И пусть меня растерзают добросовестные и обстоятельные натуралисты — это так! Недаром же старый Брем, этот птичий король, знающий о всякой живности всё и даже чуть больше, говорит с уверенностью: «Птицы, только попев, начинают искать пищу».

. Вот видите, как это у них. Сначала пение и только потом забота о еде.

Снова и снова выслеживаю я молодеющими глазами мчащихся в вечернем небе стрижей, и радостный визг их становится и моей радостью. Он пронзает не только румяное вечернее небо, он пронзает и мою душу.

А потом я возвращаюсь к моему письменному столу, и теперь мне уже и самому легко отправиться в полёт. И я сажусь за стол и беру в руки перо...

Лебедь и ланка

В прозрачных апрельских сумерках завиделись над моей головой лебеди. Ещё раньше того услышал я их серебряные трубы — этот удивительный и неповторимый инструмент, словно созданный природой для музыки высот, для музыки ликования.

Клик сродни ликованию по словесному корню. Сродни он и музам. Помните у Пушкина: «Весной при кликах лебединых... являться муза стала мне».

И нынче лебеди явились вместе с весной. Они летели от южной зимы к северному лету. Они торопились из чужих краёв домой, к своим гнездовьям. Их было тринадцать в тонкой белой цепочке, пронизавшей сумеречную даль. Как видно, у них был большой лётный день, и она, припозднясь, искали места для ночлега. Сделав большой круг над Маркизовой лужей, ещё укрытой посеревшим ноздреватым льдом, лебеди повернули на берег и ушли дальше — искать открытой воды на окрестных озёрах. В последний раз прозвенели в вышине серебряные трубы, и призрачный белый караван истаял в сумерках.

Я долго глядел им вслед и потом, бредя по твёрдому влажному песку прибрежья, старался представить себе, как, трепеща белой громадой крыльев, лебеди один за другим садятся на воду и медленно плывут, чуть морща грудью взблескивающую сталью воду. Лебедь на воде пленительно прекрасен. Таким и виделся он мне всегда. Но однажды я увидел лебедя иначе, и это отнюдь не лучшие мои воспоминания.

Это было в заповеднике Аскания-Нова, в преддверии Крыма. Я долго вышагивал по обширному асканийскому парку, по полям, по вольерам и загонам. На озере в парке плавало несколько лебедей. Два лебедя вышли из воды на островок, лежащий посредине озера, и тут мгновенно произошла с ними разительная и печальная перемена. Куда девались царственные красавцы, только что величественно и плавно двигавшиеся по тёмной осенней воде? Передо мной были уродливые увальни — косолапые, неуклюжие, неповоротливые, с кривыми чёрными ногами, с грузными широченными телами, посаженными некрасиво и высоко на толстые ляжки. Это было ужасно — то, что я увидел, так ужасно, что я поспешил уйти от озера и утешился после пережитого только возле ланки, старательно подбиравшей с моей ладони тёплыми мягкими губами выкрошенный из нескольких папирос табак.

Мама-лань стояла в стороне, не приближаясь к чужаку и настороженно поводя ушами. Она пребывала . в диком состоянии и совершенно не поддавалась приручению. Но ланка родилась в неволе и быстро стала ручной. Я провёл возле них не менее получаса, и глаза мои отдыхали на них после удручающего зрелища на озере. Тонко выточенные ноги с лёгкими копытцами, чуть сплющенные с боков, прекрасных пропорций тела, маленькие головки с огромными глазами и навострёнными высоконькими ушками — всё в них было грациозно, легко, всё приспособлено к стремительному бегу, всё пронизано было пульсирующей в каждой жилке жизнью, каким-то внутренним негасимым телесным оживлением. Они были так же прекрасны на земле, как лебеди на воде.

Это сопоставление пришло мне в голову, пока ланка подбирала с моей ладони последние крошки табака, и оно объяснило мне всё. Объяснило и успокоило. Я сказал себе: «Ну что ж. Всё это не так печально. И нет причин для грусти. Лебедь некрасив и неуклюж на суше, потому что это не его стихия. Возможно, попав в воду, и ланка потеряет всё своё изящество. Зато лебедь прекрасен на воде. В конце концов каждый хорош в своей стихии».

С этим универсальным законом соответствия мы сталкиваемся на каждом шагу. Но, пожалуй, не менее часто мы грешим против него, занимаясь вовсе не тем делом, каким следовало бы нам заниматься по складу своего характера, по душевным склонностям и приверженностям.

Иной раз, правда, повинны в том и неблагоприятные жизненные обстоятельства, но чаще мы сами — причина наших незадач и жизненных нескладиц.

Впрочем, случается, что мы же сами и меняем неправильно взятое направление. И тогда Николай Гоголь, написавший сладенького и ремесленно зарифмованного «Ганса Кюхельгартена», решительно обращается к иному, входит всем существом в иную стихию и становится автором несравненной поэмы «Мёртвые души».

Современник его Виссарион Белинский, терпящий неудачи в драматургии, находит себя в стихии критической мысли и в этой области высится над всеми современными ему критиками, как заоблачная вершина над пологими холмами.

Ещё более решительный прыжок в иную стихию совершил доктор Антон Чехов, сменивший стетоскоп на перо, отчего несравненно выиграл не только он сам, но и весь мир, получивший вместо рядового лекаря блистательного писателя.

Но бывает, к сожалению, и иное. И тогда Руже де покоривший однажды весь свет своей «Марсельезой», влачит жизнь ординарного артиллерийского офицера. В этом случае лебедь слишком долго задержался на берегу. Не осмеливаясь больше броситься в воду, он остался вне своей стихии и никогда уже не смог обрести ни царственной своей осанки, ни чудной прелести прекрасного плавного движения по расступающейся перед ним и взблескивающей сталью воде.

Жить вне своей стихии — это великое несчастье. Пусть никогда этого не случится с вами.

При взгляде на чайку

Я стоял на набережной близ Литейного моста, дожидаясь автобуса. День был пасмурный, ветреный. Над свинцово-серой Невой носились чайки, точно сделанные из датского фарфора — белые, с серовато-голубоватой подводкой.

Садясь на рябую от ветра воду, чайки поднимали крылья и осторожно опускались на тускло поблёскивающие рябинки-волны. Некоторое время крылья, трепеща, ещё стояли торчком вверх, точно чайки боялись замочить их при посадке, потом складывались вдоль тела так, что вода их не доставала.

Сидя на воде, чайки покачивались, в точности следуя колебаниям воды. Тело не сталкивалось с волной, волна не захлёстывала, и уровень её ни на мгновение не переходил той чаечной ватерлинии, которую чайка держала сухой. Не было ни брызг, ни лишних движений. Было плавное покачивание в такт волне. Чайка сидела на воде ловко, покойно и в то же время так, что в любое мгновение могла свободно взлететь. Словом, чайка сидела на воде очень приспособленно к обстановке.

Время от времени то одна, то другая чайка поднималась в воздух, и я заметил, что движения и путь их в воздухе однообразны. Поднявшись с воды, чайка мгновение словно стояла на месте, потом, качнув крыльями, шла вперёд, входила в плавный разворот, в несколько взмахов достигала Литейного моста, там делала новый, но уже крутой разворот и, широко раскинув узкие крылья, планировала вдоль гранитного парапета набережной почти над моей головой. Потом следовал новый разворот, чайка выходила на середину реки, замыкая круг.