Страница 8 из 26
— Что ты все время говоришь: будем, будет, быть, было? А в настоящем? Послушай, у глагола «быть» что, нет настоящего времени?
— Почему же, есть. В настоящем времени — есть. Был, есть, буду.
— Это не то. Я знаю, в настоящем времени глагол «быть» становится существительным «быт».
— Ну что с тобой делается? С утра — лингвистические упражнения. Эта ирония…
Он был, конечно, мудрым. А я хотела дождя. Картинку на календаре перевернули без меня. Я не знаю, что было на следующей. Может быть, солнце. Ведь и другой месяц тоже был летний.
…- Вам прислали бульон из соседней палаты, — медсестра торжественно поставила тарелку на тумбочку.
— А шампанского с соседнего столика нам не присылали?
— С какого столика? — не поняла медсестра.
— Пусть сам пьет свой бульон, певец несчастный.
Медсестра покачала головой укоризненно.
Певучий инженер лежал в соседней палате. По причине перелома ноги он не мог наносить мне визитов и потому время от времени передавал провиант. Он, наверное, не знал, что при моем сотрясении мозга я испытывала постоянную тошноту и его передачи пропадали зря, не принося мне пользы. Я ему ничего не передавала. Злилась. Может быть, я вообще злая? По природе. Как там пишут, «осторожно, во дворе злая собака».
…А в Граде? О, какой я была доброй и нежной. Потому что — счастливой. Вот опять лингвистический изыск. Оказывается, у слова «счастье» нет глагола. Радость — радоваться, грусть — грустить, тоска — тосковать, а счастье как? То-то и оно. Это такое спокойное, безмятежное слово, что ему совершенно не нужно действия. А может быть, его просто нет? Как настоящего времени у глагола «быть»?
В Град я ехала помолчать. Очень много мы говорим. Как много. Молчим, конечно, тоже. Но так чаете не с теми и не о том. Хотелось помолчать с тобой. Так уютно и просто молчать с тобой. А получилось без тебя.
Тебя в Граде не было. И мест в гостинице, конечно же, тоже не было. И обратных билетов тоже не было.
…Да он просто дурак. Наивный, непосредственный, простой — все это я придумала, чтобы… А зачем, правда? Он просто дурак. Круглый. Нет, белый. Потому что здесь все лишено цвета, все белое: стены, постели, халаты, бинты, гипсовые повязки, жидкие бульоны, градусники и посетители тоже. Их обряжают в белые халаты, и они лишаются своего цвета, даже лица у них белые — бледнеют от сочувствия к тем, чьи муки им дозволено видеть. Этот — тоже весь белый. И глупый Боже, какой дурак.
Что он там мелет о том, как испугался, когда узнал что со мной стряслось. У него даже теперь губы подрагивают. Вот-вот слезу пустит. Не хватало мне еще истерики.
Улыбаюсь, смеюсь, хохочу. До слез, уже плачу, потом рыдаю. Это у меня истерика. Его уводят, мне делают укол, дают что-то выпить.
…В том городе… Нет, не так. Во Граде том цвели тополя. Пух носился по улицам, собирался маленькими сугробиками у стволов, у столбов, оседал на крышах, путался в волосах, я бродила от одной гостиницы к другой, увязая в тополином пухе, задыхаясь от него.
В конце концов все разрешилось благополучно. Современной женщине так трудно остаться беззащитной и неприкаянной даже на улицах чужого города. Помогли коллеги. И все было: номер в «Градецкой» с цветным телевизором, телефоном и другими мыслимыми и немыслимыми удобствами. Были записаны в блокнот номера троллейбусов, которые могли привезти к собору, в котором ты работаешь, и к бывшему монастырю, где ты живешь в одной из ныне пустующих келий, когда приезжаешь работать в Град.
Было все, кроме тебя. Тебя не было в соборе, не было в монастыре, не было во всем Граде. А может быть, на всей земле? Я начинала думать, что тебя никогда не было, что я тебя сочинила. Но тогда откуда могут знать тебя все эти люди, которых я о тебе расспрашиваю? Они говорили: его еще нет, должен приехать сегодня или завтра.
Прошло воскресенье. И понедельник. Начался вторник. Я возненавидела Град, а ведь вначале он показался мне довольно милым. Собор, монастырь, главпочтамт. Записка с номером телефона в гостинице, записка с гостиничным адресом, письмо о том, где и в какие часы я тебя жду.
Скверный, противный городишко, засыпанный по самые уши тополиным пухом. Глупые люди с плоскими, ничего не выражающими лицами. Бесцветная речка, мутное небо. И я — молчу. Третий день молчу, абсолютно немо. Мечта сбылась полнее некуда, полное, гробовое молчание. Только пишу тебе записки, а тебя все нет.
Все, уезжаю, хватит. Последний раз к собору. Этим людям я уже примелькалась. Спрашивать ничего не нужно, сами спешат ответить на мой немой вопрос:
— Не приехал еще. Может быть, завтра. Да вы не расстраивайтесь, приедет, никуда не денется.
Они покидают леса, они спускаются из-под купола, как усталые боги, которые на минуту прервали дело сотворения мира. Они вытирают испачканные красками руки, поглаживают бороды и ведут меня пить пиво. Два молодых, слегка усталых бога, спустившись из-под купола собора, усаживают меня на скамеечку неподалеку от собора и угощают пивом. И развлекают беседой. Я молчу. Плевать, что они обо мне подумают.
Они пытаются меня разговорить, но я не слышу и уже почти ничего не вижу. Потому что вижу тебя. Ты идешь по тропинке к собору, замечаешь их, машешь им рукой, им, этим самым, из-под купола, им, а не мне, потому что меня еще не видишь, не ожидаешь здесь увидеть.
Ты подходишь вое ближе, и улыбка сползает с твоего лица. Ты идешь все медленней и медленней. И с каждым шагом все бледнеешь. Останавливаешься.
— Сегодня?
Молча мотаю головой. Совсем онемела.
— Вчера?
Опять трясу головой, просто коза какая-то бессловесная.
— Когда?
Открываю рот и сама удивляюсь хриплому от долгого молчания голосу своему:
— В воскресенье.
Город-то, город, о нет — Град! Какой цветной, разноцветный. Какое чистое небо и река прозрачная. А купола золотые, а зелень, а белые стены… Ну а люди! Какие одухотворенные, какие красивые лица! И я больше не хожу, летаю над землей, и больше не молчу, верней, не просто молчу, а слушаю, как говоришь или молчишь ты.
— …Проснись, милая, к тебе пришли.
— Не хочу. Просыпаться не хочу, видеть никого не хочу.
— Больно ты нервная. Всегда такая или от ушиба? Спи, коли не хочешь никого видеть. Скажу, что пускать не велено.
Но они уже прорвались в мою белую палату, сами тоже белые. Мои сотрудники. Сожалеют, сочувствуют, сострадают.
— Ну, как ты тут живешь, существуешь?
Голоса какие бодрые. А мне что делать? Тоже улыбаться?
— Послушайте, вы же люди пишущие, должны знать родной язык. Скажите, как пишется и слышится глагол «быть» в настоящем времени? Вот я была, я буду, а в настоящем как?
— Есть, — почти хором отвечают они.
— Ну уж дудки. Есть — это совсем другое. Этот глагол спрягается так: я ем, ты ешь, он ест, они едят и так далее Я ведь о другом спрашиваю.
Они смеются, они думают, что я шучу, и уходя в полной уверенности, что раз больного не покидает чувство юмора, значит, близко до выздоровления.
…Никто на свете не умеет делать подарки так, как ты. Жизнь в общем-то довольно спокойная, и может так случиться, что никогда не представится возможность вынести близкого человека из огня или отдать ему свою кровь. О том, какие глубокие чувства испытывают к нам наши близкие, мы должны лишь догадываться, ожидая стихийного бедствия, чтобы они смогли их проявить. Или же нужно мерить все мелочами. О, эти мелочи! Но из них-то и состоит все наше существование, и не такие уж они и мелкие, если люди разводятся из-за авоськи картошки, не купленной вовремя.
На этот раз ты подарил мне целый остров. Со всех сторон окруженный переходящими одно в другое озерами. На острове — старинная барская усадьба. Скоро здесь будет музей, а пока музея нет, есть только директор. Он, конечно, твой друг. Он, конечно, рад твоему приезду, но ему некогда, и он отдает тебе ключи от маленького двухэтажного дома. Это — гостиница. Она уже готова, отремонтирована, но гостей еще нет, и мы получаем два ключа — от двери в наш номер и от всей гостиницы тоже.