Страница 3 из 26
— Зря волнуетесь, — тот же голос, но теперь не снизу, а с полочки. — Вы вполне здоровы.
— А, он не только говорит, но и мысли читает! — Игорь Александрович потянулся к портфелю.
— Да нет же, не читаю я мысли, это вы вслух думаете.
В стеклянную дверь будки постучали. Игорь Александрович вздрогнул. Распахнул дверь и глубоко вдох-пул свежий влажный воздух.
Перед ним стояла женщина с зонтиком в одной руке и приготовленной монеткой в другой.
— Вы что, не звоните? — Голос ее прозвучал резко, как автомобильный сигнал. — Тогда дайте… ой, вам плохо? На вас лица нет. Может, скорую?
— Нет, спасибо, ничего не нужно. — Четвергов схватил портфель и выскочил из будки. Дождь уже лил не так сильно. Четвергов торопливо перебежал улицу, сделал несколько резких угловатых движений, каждым жестом своим зачеркивая репутацию человека спокойного, неторопливого, а также непьющего. Движения были резкие, и шатало его, как пьяного. Вот он круто повернул назад, побежал к телефонной будке. Рванул дверь. Женщина, набиравшая номер, отшатнулась испуганно.
— Вам что?
— Простите, я здесь забыл…
— Что забыли?
— Вот он, его забыл. — Игорь Александрович схватил кленовый листок и хлопнул дверью.
— Шизик, ну шизик, — произнесла женщина в телефонную трубку. На том конце провода, наверное, ответили, и она спохватилась: — «Нет, не тебе. Здравствуй, милый».
Четвергов несся по улице к своему дому. Лист трепетал в его руке, как флажок.
Так же, вытянув руку с листком, он вошел в свой дом. Все это время лист молчал. Четвергов почти успокоился, начал тихо радоваться и приходить в себя. Он аккуратно положил лист на письменный стол, надел сухие теплые носки, домашние тапочки, поставил чайник. И только налившись чаю с медом, прочитав газету, подошел к столу, где лежал листок.
— Ну, что молчишь? — спросил Игорь Александрович и слегка дернулся, услышав тот же голос.
— А что тут скажешь? От чего ушел, к тому и пришел. Одинокий интеллектуал приятной наружности и умеренных лет ищет спутницу. Вы таких объявлений не писали в «вечерку»?
— Я что, похож на сумасшедшего?
— Нет, но и на счастливчика не очень-то смахиваете. Да и за психику свою всерьез опасаетесь. Одинокие часто боятся свихнуться.
— Да как же тут не испугаешься, если листья говорить начинают. Я и сейчас, честно признаться, не очень уверенно себя чувствую. Я ведь естественник, материалист, поэтому такие явления меня шокируют.
Четвергов сел у стола так, чтобы хорошо был виден лист, и приготовился слушать.
— Вы, наверное, ожидаете услышать историю про пришельцев, летающие тарелки или что-нибудь подобное. Боюсь, я вас разочарую. Вы, конечно, слышали гипотезу о материальности времени?
— М-м-м, — весьма многозначительно промычал Четвергов.
Он слышал всякие такие разговоры, но сам участия в них не принимал. Как специалист он знал, что время вместе с виноделом создает вино. Но работает как создатель до какого-то предела. Потом разрушает свое же создание и вполне может быть так, что через сотню-другую лет мускат, гордость коллекции, окажется чем-нибудь похуже уксуса. Но ведь это еще ничего не доказывает.
— Люди давно знают, что время обладает свойствами, поддающимися учету, — продолжал лист, видимо, удовлетворившись красноречивым мычанием Четвергова. — Люди говорят — время летит, бежит, течет, время лечит, проверка временем, время работает на нас. И даже — время — деньги. Но при этом всегда пугаются, если им предоставляется возможность подержать в руках это самое время. Я не говорю о таких примитивных приборах, как часы, календари и прочее. Они не дают возможности прикоснуться ко времени. Вы меня понимаете?
— Да, вполне, — Четвергов немного заскучал. Он и вправду ожидал услышать что-нибудь поинтересней. — Но при чем здесь вы, то есть кленовый лист?
— Но ведь это и есть время. Спрессованное, если хотите, до таких размеров и принявшее такую форму. Это не все время, а только вечера, ночи, праздники одной женщины. Время, которое не пронеслось, не пролетело, а медленно проползло, протянулось в ее комнате. Одинокие женщины больше всего на свете не любят праздники и выходные, и еще боятся осени. В какое бы время года ни отмечали они свои дни рождения, стареют всегда осенью. Именно в это время, когда дни короче, а ночи непереносимо длинные, именно осенью, а не весной, чаще всего они делают непоправимые ошибки.
— Какие же?
— Например, выходят замуж.
— Какая же это ошибка для одинокой женщины? Предел мечтаний, сбывшиеся надежды.
— А-а-а, что вы об этом можете знать? Вы же никогда не были одинокой женщиной. А мне довелось. Ведь ее время, ее минуты, часы, годы — это она сама Она мечтала о муже тихом, уютном, успокаивающем, как вязание. А явилось нечто громадное, самовлюбленное. Да что там!
— Постойте, голубчик, — оживился Четвергов. — Да ведь вы ревнуете. Раньше она полностью принадлежала вам или вы ей, какая разница. А теперь у нее уже нет длинных пустых вечеров, вас вытеснили, и вы, сжавшись, скукожившись, валяетесь в телефонных будках, а теперь вот брюзжите на моем столе. Очень мило.
Лист пошевелился, будто поежился, послышалось что-то вроде вздоха, и еще острее запахло духами.
— Послушайте, да это от вас такое амбре, — простонал Четвергов и почесан свой чуткий нос. — А я думал, что сам навек пропах в телефонной будке.
— Ну да, это ее любимые духи, и не такие уж они ужасные. Зря вы морщитесь, у нее вообще тонкий вкус. А это страшилище в ее доме просто от тоски. Она его все равно выгонит.
Лист еще долго, очень долго, весь вечер, говорил о том, какая чудесная эта женщина, и какие умные книги читала она длинными вечерами, и какие шали вязала своим подругам, и какую музыку любила, и какие пироги пекла, когда приходили редкие гости.
Переслушав все, Четвергов уже был уверен в том, что давно знает эту женщину, и уснул с глубоким чувством потери. Теперь они с кленовым листом были единомышленниками. Ночью ему снились пироги с грибами, которые изумительно вкусно пекла она.
А женщина, о которой на другом конце города тосковали незнакомый ей Четвергов и прожитое ею время, не спала. Она проснулась внезапно, с ощущением беды и еще сквозь сон поняла, что беда здесь, рядом. Тихо спал такой шумный днем человек. Он был ее мужем, но был чужой. Она и раньше знала это, но скрывала даже от себя. И лицо ее лгало, притворяясь веселым, и глаза ее лгали, притворяясь внимательными, и губы лгали, притворяясь любящими. И все для того, чтобы не просыпаться одной. Чтобы заполнить вечера, праздники, чтобы не бояться осени. И он заполнял собой все, до отказа. Не осталось места друзьям, музыке, книгам, вязанью. Только он. Ей стало жалко своего времени. Куда оно подевалось-то, господи! Раньше, одна, она просыпалась со страхом — неужели навсегда одна? — и все-таки с надеждой. А теперь вот проснулась с чувством беды, и снова ужас — неужели это навсегда: вот это плечо рядом, чужое, неуютное, неужели навсегда? И теперь уже без всяких надежд.
Какие там надежды, скоро сорок. Ну, а вдруг, ну, а если? Чего не бывает? Вот позвонит сейчас этот кто-то, кого ждала все годы. Тихий, родной, нежный. Для кого-то же копила она в себе тепло, кому-то должна рассказать прочитанное, на кого-то вылить свою заботу, кто-то должен есть ее пироги. Человек, который тихо спит сейчас рядом, в этом не нуждается. Он и без того умен, никого не хочет слышать, никого в себя впускать, а пироги не ест, следит за весом.
Может быть, она сейчас снится кому-то, так ведь бывает. Сказать бы ему: неправда, я вам не снюсь, я живу не только в ваших снах.
Игорь Александрович проснулся от незнакомого женского голоса. И слова расслышал: неправда, я вам не снюсь.
— А? Что? — Четвергов включил свет и прошлепал тапочками к столу. — Это вы по ночам развлекаетесь? — наклонился он над кленовым листом.
— Ну что вы! — Лист Шевельнулся, повернувшись пористой стороной. — Хорошо спрессованное время проводит сны примерно так же, как металл проводит электричество. Слушайте, Четвергов, вы мне нравитесь. Позвоните ей, ну что вам стоит. Один телефонный звонок, конечно, не восполнит все, что она потеряла с моим уходом, но все-таки позвоните.