Дом

— А ты вой — сердце и отойдет! — И — протрезвевшему Михаилу: — Ступай-ка в избу!

Тетя Феша и сама вошла, посмотрела туда-сюда, увидела на столе зеленую бутылку, стаканы и сказала громогласно:

— Водка проклятущая. Все она. Нальют шары и не помнят, что делают. А может, жив еще?

Визжа, подошла «скорая помощь», но остановилась за квартал, поскольку по улице ей было не проехать. Прошел врач с чемоданчиком.

Сидя на стуле, икал и плакал Михаил. Все твердил одно и то же:

— Ах, Юрка, Юрка… — И снова: — Ах, Юрка, Юрка…

И хотя все было ясно, Юрия увезли. Машина ушла, ее визг стих. Соседи исчезли один за другим. Осталась тетя Феша. Сидела на стуле и смотрела на хозяев.

— Ну, — сказала тетя Феша, — раскиселились. Бог даст, еще отводятся. Наталья, открой-ка дверь шире, ишь угарно, даже голову ломит. А ты, мужик, встряхнись, водки выпей. И тебе, Наталья, не мешало бы принять ее. Я тоже выпью.

Выпили то рюмке. И точно — полегчало.

— А что, может, и отводятся, — бормотал Михаил.

— Отводятся! — сказала Наталья, и ей стало спокойнее. Вроде бы ничего и не случилось. Так сидели долго, боясь встать и разойтись. Михаил уснул сидя. У тети Феши от рюмки водки явился аппетит, она съела изрядный кусок лучшего рыбного пирога. Утерев губы, встала.

— Наталья, проводи меня.

Та кое-как оделась и вышла следом. Остановились в сенях, светлых и больших, под лампочкой. Ясно была высвечена их середина. Но все полки, полочки, ящики и лари оставались в полумраке, бросали тени, и казалось — они живут, движутся, подступают.

Тетя Феша уставилась на Наталью, приказала:

— На меня смотри!

Наталья не шевельнулась. Помолчали. И в этом молчании темное — Юрий! — прошел промеж них. Поняла Наталья — тетка обо всем догадывается.

— А смела! — сказала тетя Феша вполголоса. — Ухайдакала парня, стерва. В кого ты такая уродилась, не понимаю?!

— В вас, тетечка, — ответила Наталья.

Тетя Феша долго глядела на нее, морщины на лице старухи шевелились в гримасе отвращения.

Тетя Феша поджала губы. Сказала:

— Я не дура, я людей не убивала. Помни — тот человек умен, кто словом своего достигнет. Так-то, племяннушка.

И грохнула дверью.

Юрия похоронили через три дня, и хорошо похоронили, дай бог каждому. Оградку поставили витую, никелированную.

Камень положили большой, серый, тяжелый. Приделали и фото в рамке. Ну, и поминки… Много денег унес с собой Юрий, рублей, собранных по одному.

Но кое-что вышло плохо. Вот, скажем, маленькое дело: приехал на похороны брат Яков. Самолетом. Братья посидели вместе, с мокрыми глазами. А что сказал Яков?

— Так, — сказал. — Вот она жизнь человеческая. А все из-за этого деревянного гроба. Сначала мать, потом умер отец, теперь — Юрка. Угар? Гм… Хорошо, что я не имею к этому дому никакого отношения.

И ведь при людях сказал, а что они подумают? Он-то сказал и укатил, торопыга, а они остались. Тоже человек — не от мира сего. Инженер, а Михаил, рабочий, лучше его одевается. Заговорит — ничего не поймешь, все ум показывает: я-де то, я-де это знаю… Бог с ними, с такими.

Другое тоже плохо вышло — холодна она была на похоронах. Для приличия повыла Наталья, но сухим голосом — слезинки не выжала из горячих глаз. Так что лучше было бы и не выть.

Смотрела она на покойника с великим, пронзительным любопытством, словно спрашивая, почему так просто стать мертвым. Ведь человек. И другое — любовником был у женщин, ласкал их. Ну, питался, жил, а сейчас, славно обглоданная кость, лежит, желтый, никому не нужный.

Многие — а было на похоронах человек сорок — заметили и душевную сухость ее, и острое любопытство взгляда. Кое-кто будто бы подглядел и шевеленье ее губ в злой усмешке. Прошел этот слушок по всей улице и даже оброс кое-какими подробностями. Как ни верти, а наследство от Юрия осталось значительное. К тому же Наталью недолюбливали за чрезмерную житейскую верткость.

Возвращаясь с похорон, увидела Наталья беременную чернушку. Та стояла у кладбищенской беленой ограды и прямо-таки жгла взглядом.

Наталье бы сдержаться, помолчать, но что-то словно толкнуло ее.

— Ну как, по-твоему вышло? — спросила Наталья. — Когда свадьба?

Та промолчала и даже глаза потупила, не то стыдясь, не то пряча что-то. И лишь потом Наталья, вспомнив свои слова, обомлела и вся покрылась пупырышками, как в холод: ведь эти ее слова — улика.

Чернушка ли звякнула куда положено или какой другой ненавистник, но только вызывали Наталью и Михаила в милицию — порознь — и вежливо расспрашивали о том, о сем. И хотя говорили с каким-то сонным видом, но словесная вязь вопросов сильно походила на мелкоячеистую сеть. Вызывали и соседей.

Но Михаил ничего не знал, а Наталья крепко подготовилась, была тверда и гладка. Тетя Феша настаивала на своем, что-де видела бродящего по дому Юрия.

В общем, проскочили. Правда, Михаил стал временами задумываться, что было на него непохоже. Но больше всего поразил Наталью пустяк, мелкое: пес сдурел. Увидев ее, он прятался в конуру и даже ел неохотно.

Он похудел, взлохматился. Взглянешь — не собака, а черт знает что такое.

Наталья пробовала ласкать его, но пес не давался и даже рычал, выставляя желтые, похожие на дольки чеснока, зубищи. Пробовала кормить вкусным — мясом, сладкими рыхлыми косточками, щами со своего стола — не помогло. Как-то под горячую руку Наталья отвозила его метлой. Пес, сначала покорно сжавшийся, взревел, оборвал ошейник, накинулся и, сбив с ног, грыз ей руки (Наталья ими прикрыла шею и лицо). Потом скакнул на забор, повис на передних лапах, перевалился и исчез. Навсегда. Наталья сделала все нужные прививки, но заноза крепко засела — не бешеный пес, нет. Чуткий. А вот кошка — та ничего, мурлычет, смотрит на нее в узенькие щелочки зрачков.

Потом заерундил Михаил. Все говорил:

— Не пойму, как он в таком состоянии до печки добрался. Не пойму. Ведь на ногах не стоял.

— Дурак! — кричала Наталья. — Ты лучше поразмысли, как нам к лету холодильник купить.

— Не пойму, — долбил свое Михаил.

И в душу Наталье лезло тревожное, бродили сцепом мысли о грехе, о том, что-де придет Юрий с кладбища и ляжет рядом, тленный и холодный.

Знала Наталья твердо — не может быть этого, но — ворочалось. И шептала то, что придумалось само:

— Господи, прости меня, грешную.

И даже засомневалась — не сходить ли в церковь, не помолиться ли за упокой «убиенного раба божия». Она крепилась, не шла. Да и в самом деле — умер, все и кончилось. Не люди — только вещи живут долгой жизнью.

Наталья стала бояться темноты. Ей казалось — есть кто-то в темноте, стоит в ней молча. Протяни руку — заденешь. Повернись спиной — схватит.

Этот «кто-то» все время был рядом. Даже в полной тишине ей слышались шаги, вздохи, скрипы стульев. Однажды вполне явственно услышала, на стул кто-то сел, скрипуче поерзал на нем и встал.

И стул вздохнул облегченно.

Наталья, окоченев, ждала — ничего не случилось.

Однажды, перед сном, поправляя на ходу волосы, она вошла в комнату и увидела лежащего на кровати Юрия, увидела явственно и во всех подробностях. Он слегка изогнулся и смотрел на нее, сверкая в темноте зубами. Наталья закричала так, что Михаил, ужинавший в кухне, уронил стакан с чаем и ошпарил себе колени. Он ворвался в комнату, размахивая руками.

— Чего орешь, сатана!

— Там… там… там… — твердила Наталья, протянув руку к кровати.

— Какого дьявола тамкаешь? — крикнул Михаил.

— Юрий, — выдохнула она.

Михаил и сам испугался, торопливо включил свет; свернутые одеяла да простыни лежали на кровати.

С того дня и началось. Юрий изредка мелькал днем, ускользающе, туманно. Хуже было ночами. Он приходил и ложился рядом — холодный. Среди сна она ощущала его всего — руки, грудь, ноги… Просыпаясь, взглядывала — рядом мертвое лицо.

Она соскакивала со страшным, пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за ним следом, обхватывала, умоляя и плача, чтобы только не гнал, только разрешил лечь рядом. И чтобы не допустить того, третьего, она прижималась к мужу, обнимала до боли, обвивала собой, тянула, завлекала супружескими ласками.