Страница 47 из 65
С первых же дней войны на Западе вызывала интерес русская позиция в отношении Германии. В Петрограде планировалось возвращение Эльзаса и Лотарингии Франции, восстановление Польши, увеличение за счет Германии территории Бельгии, восстановление независимости Гонновера, передача Шлезвига Дании, освобождение Чехии, раздел между Францией и Англией всех немецких колоний. Одного только Сазонов твердо обещал не делать в отношении Германии — он обещал не провоцировать в ней революции. «Революция никогда не будет нашим оружием против Германии». Совершенно очевидно, что Сазонов надеялся на зависимость в будущем урезанной Австро-Чехо-Венгрии от России. В этом случае уменьшившаяся Германия едва ли могла претендовать на господство в огромной России, имея перед собой объединенную Польшу, славянизированную Дунайскую монархию и трио благодарных России государств — Румынии, Болгарии и Сербии.
Короче говоря, царь и его министры хотели бы, чтобы после войны Британия и Франция доминировали на западе Европы, а Россия в Восточной Европе, а между ними лежала бы буфером слабая Германия. Посол в Англии Бенкендорф прислал в Петроград оценку британских целей, оказавшихся близкими к русским. России предназначались польские провинции Пруссии и Австралии, а также русские (украинские) регионы в Галиции и на Буковине.
На Балканах Запад отдавал пальму первенства России — отмобилизованная мощь России позволяла ей вмешательство здесь (в случае нужды), в то время как французы полностью задействовали свои ресурсы на Западном фронте, а Британия еще не сформировала сухопутную армию. С другой стороны, позиция Запада были сильнее на итальянском направлении — здесь вступал в действие фактор британского морского могущества и французской близости.
Что думали немцы делать с Западом и Россией в случае победы? Фон Тирпиц и вся военно-морская партия выступали за оккупацию Франции и Бельгии с тем, чтобы оказать убедительное силовое воздействие на несговорчивую Британию. (Как уже говорилось, Тирпиц именно Британию, а не Россию считал врагом рейха номер один). Близкий к морской партии генерал фон Сект (будущий военный министр Веймарской Германии) рассуждал: «Решающим является вопрос, какая нация будет нашим лучшим союзником в борьбе против Англии?… Франция в любом случае будет слабым союзником. Итак, Россия. У нее есть то, чего нет у нас». С другой стороны, канцлер и министерство иностранных дел не считали целесообразным расчленение или полное подчинение Франции. Гораздо более жестокую политику они предполагали в отношении России, представляемой в качестве главной угрозы рейху — эту точку зрения поддерживали и военные. В конце 1914 — начале 1915 года германские идеологи начинают выдвигать идеи союза Западной и Центральной Европы против России. М. Шелер в книге «Гении войны» объявляет, что единственной подлинной целью Германии является объединение всего континента против России. Запад должен понять, что только могущественная Германия, вставшая между Балтикой и Черным морем, может защитить ее от растущей мощи России. Ведущий германский либерал Ф. Науманн опубликовал в октябре 1915 года книгу «Миттельойропа», в которой предусматривалась такая европейская политическая архитектура, предпосылкой которой был бы разрыв связей Запада и России. Данная фракция желала развала Российской империи. Предусматривалось создание буферного польского государства из русской части Польши. Обращаясь к национализму и революционной агитации немцы начали активную пропагандистскую работу среди финнов, русских евреев и кавказских народов, расширили помощь украинским националистам — в этом стал видеться едва ли не решающий шаг к расширению германского влияния на Востоке.
Вплоть до конца 1914 года (то есть примерно пять месяцев) государственные деятели и стратеги обеих сторон Антанты жили в мире непомерных ожиданий, при этом британское и французское правительства верили в неукротимый «паровой каток», движущийся на Германию с Востока.
Отражающая этот период книга военного представителя Британии Нокса о русской армии 1914 года полна восхищения перед ее могучей боевой силой. Но Нокс не близорук, он видит и героизм и поразительные черты ущербности. Он описывает и стоицизм, и «бессмысленные круговые вращения через песчаные поля и грязь», запоздалые приказы, непростительную слабость в деле организации тылового снабжения, отсутствие телефонной связи, упорное нежелание допрашивать пленных офицеров, слабость коммуникаций и слабую, бесконечно слабую организацию войск — особенно в сравнении с безупречной машиной, управляемой прусскими офицерами. (При этом поразительным для Нокса был природный оптимизм солдат и офицеров, спасавший их в немыслимых ситуациях невероятной по жестокости войны, о первых же днях которой немецкий генерал Гофман, действовавший в Восточной Пруссии, записал в дневнике: «Такой войны еще не было никогда, вероятно, больше не будет. Она ведется со звериной яростью»).
В ходе сорока месяцев конфликта между 1914 и декабрем 1917 года Запад верил в «паровой каток» России, способной раздавить Германию. Россия действительно была растущей военной державой до 1914 года. И в ходе войны Россия приложила колоссальные усилия. Специалист по данному периоду академик Струмилин указывает, что производственный потенциал России увеличился между 1913 и 1918 годами на 40 процентов.
Но, как оказалось, она не достигла состояния самодостаточности. У нее были колоссальные внутренние изъяны, которые мировая война безжалостно выявила. Первые же месяцы войны показали, что к долговременному конфликту индустриального века Россия не готова. Видимо, от отчаяния русские государственные деятели стали верить, что сама примитивность экономической системы России, преобладание крестьянского населения и крестьянского хозяйства в экономической системе страны явится ее защитой в борьбе экономик. Самодовлеющее крестьянское хозяйство, мол, обеспечит фактическую автаркию страны, сделает ее нечувствительной к колоссальной трансформации внешнего мира. То было трагическое заблуждение.
Ошибочным было также представление о бездонности людских ресурсов России. Среди пяти миллионов новобранцев 1914 года были квалифицированные рабочие, на которых держалась стремящаяся достичь уровня производительности Запада русская промышленность. Отток этих специалистов имел самые негативные последствия для русской индустрии.
Как справедливо пишет барон А. Мейендорф, «наивно было ожидать, что русская гениальность будет достаточна для организации и координации деятельности на просторах половины континента… не могла изменить характер своего народа, характер бюрократии, не смогла даже обеспечить лояльности всех частей образованных классов с тем, чтобы мобилизовать всю силу нации».
С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. Запад действительно был технологическим, финансовым и торговым центром мира, но объективные обстоятельства мешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Помимо прочего, сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя.
При этом англичане совершенно очевидно стремились заполнить вакуум, созданный в результате обрыва экономических связей России с Германией. В ходе войны от Британии Россия получила 776 орудий всех калибров, 2,7 млн. снарядов, 208 локомотивов и вагонов, займы в 568 млн. фунтов стерлингов (треть британских займов периода войны). Однако этой помощи оказалось недостаточно. В своих «Военных мемуарах» британский министр вооружений Д. Ллойд Джордж многократно отмечает, что за свою черствость и безразличие к военным нуждам России союзникам пришлось в конечном счете заплатить страшную цену. «Если бы мы послали в Россию половину снарядов, впоследствии потерянных на Западе, и одну пятую пушек, стрелявших ими, не только было бы предотвращено поражение России, но по немцам был бы нанесен жестокий удар».