Страница 26 из 65
Для исторического опыта связей России с Западом в XIX веке в общем и целом характерна вражда Петербурга с лидерами Запада. В начале XIX века Россия погубила Наполеона, а затем во второй послепетровский период — в течение целого столетия была соперницей лидера Запада — Британии. «Восточный вопрос» — судьба Константинополя как бы въелся в плоть и кровь многих англичан, затем Лондон беспокоила русская экспансия в Азии, безопасность северных подходов к Индии. Отголоски этих опасений были ощутимы даже после сближения, наступившего после 1907 года, вплоть до предкризисных дней 1914 года.
Следует с сожалением отметить, что при всех необычных по своей массовости контактах, русские так и не создали каналов постоянного общения с Западом, эффективных способов организованного восприятия западного опыта, позволившего бы целенаправленно следовать за институциональным развитием Запада. Сохранился старый порядок вещей — знатные (или ученые) русские ездили на Запад; западные гувернеры (и, иногда, ученые) наезжали в Россию.
На этом втором дворянском этапе возникает новая тенденция, у которой оказалось большое политическое будущее. Отчетливее всех ее выразил полковник Павел Пестель, глава южного общества декабристов. В его умственном кругозоре английская и французская политические системы отнюдь не смотрелись идеалом будущего развития России. В своей «Русской Правде» он видит будущее России в гомогенном государстве, управляемом однопалатным парламентом, в аграрной реформе, в радикальном социальном переустройстве. По существу, мы видим начало традиции, прямо ведущей к революционерам второй половины XIX века и к Ленину. Пестель предвидел жесткую диктатуру и принудительные реформы, он желал реализации особой, незападной «русской правды». В этом плане он отстоял и от западника Сперанского, и от протославянофила Карамзина. Эта тенденция волевого подхода, сознательного насилия (ради сокращения отстояния от мировых лидеров развития) стала стойкой российской традицией.
Прозападные царские верхи сурово расправились с революционным декабризмом. Крушение западнических идеалов декабристов (пишет Г.П. Федотов) «заставляет монархию Николая Первого ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: "православие, самодержавие и народность". Это был первый опыт реакционного народничества… Если барин мог понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимал в быту и в миру господ». Так обозначилось взаимоотчуждение уже не только западных и почвенных слоев, но и между властями (отшатнувшимися от революционного Запада) и массой народной.
После декабря 1825 года Россия погрузилась в суровую николаевскую атмосферу, где номинально господствовала дисциплина и фактически воцарилась враждебность по отношению к передовым западным новациям. Это тем более обидно, что Россия впервые почувствовала свою силу (испытанную в войне с Наполеоном) и, поверив в свою мощь и будущее, готова была более легко и естественно воспринимать лучшее, порождаемое Западом. Достойно сожаления то, что николаевское противостояние западному рационализму началось в период выделения значительного слоя русских, жаждущих погрузиться в мир разума и знаний.
Правительству нужна была позитивная мобилизация сил, но ради избежания унизительного самоунижения цари избрали «наступательные» лозунги. Напомним, что между шестнадцатым и восемнадцатым столетиями они отстаивали «более истинный» характер российского православия. При императоре Николае Первом завершилось молчаливое признание превосходства Запада, но царь официально противопоставил православие, самодержавие и народность российского строя декадентству Запада. И хотя в домашних библиотеках еще стояли энциклопедии Дидро, внутренняя атмосфера стала более жесткой в отношении Запада. Символом этого антизападничества стал министр образования С. Уваров (автор знаменитого лозунга «Православие, самодержавие, народность»), царивший в русском образовании с 1833 по 1855 год.
Именно в целях маскирования своего очевидного отставания российские государи (например, Николай Первый) выдвигали теории входящего в полосу упадка Запада и более здоровой (по меньшей мере, морально) России. Русская культура действительно начала свое цветение, и это цветение было между Пушкиным и Чеховым успешно использовано как первоклассный аргумент в пользу, равенства России и Запада, а то и превосходства. Оригинальность и талант — в чем никто не отказывал восточноевропейской цивилизации — подавались доказательством равенства западного и восточного обществ по критерию национальной эффективности. А вот это уже было преувеличение, приятное для правящих слоев России, но несоответствующее исторической истине. Таким образом, блестящая русская культура девятнадцатого века как бы «анестезировала» остроту культурно-цивилизационного шока от столкновения русского общества с более развитым Западом. Более того, у части просвещенной России появляется очевидная агрессия в отношении Запада. Именно при Николае Первом в России поднимается волна против идей века Просвещения. Во главе интеллектуальной реакции становится Москва, противопоставляющая себя Петербургу. В литературе после блестящего века Петербурга начинается культ Москвы, формируемый такими писателями, как Загоскин. (М. Загоскин писал в 1840-е годы: «Я изучал Москву в течение тридцати лет и могу сказать со всей убежденностью, что это не город, не столица, но целый огромный мир, целиком русский по своему характеру»).
Петровское восхищение Амстердамом начинает увядать. Возникает довольно энергичная проазиатская оппозиция. После подавления польского восстания 1830 года именно в Москве формируется целое мощное движение в пользу развития связей с Азией. Губернатор Москвы Растопчин начал выводить свою генеалогию не от Рюриковичей, а от Чингиз-хана. «Мы должны овосточиться, стать больше Востоком, чем Западом», — писал В.Г. Белинский — ведущий критик эпохи). Характерны проявления высокомерия в отношении Запада. Ранние славянофилы жалуются, что русское движение в Центральную Европу оказалось остановленным. Пора России подумать о гигантских азиатских просторах, где ее энергия получит более гарантированные результаты. Уваров уже в 1810 году ратовал за открытие в России Азиатской академии. На гребне волны, последовавшей за подавлением польского восстания, Уваров встал во главе антизападных сил. Проуваровские критики призвали публику «овосточиться». Такие авторы, как Рафаил Зотов, начали восхвалять монгольских героев чингизхановской эпохи. В пьесе 1823 года «Юность Ивана III» у русского царя появляется монгольский воспитатель. В 1828 году публикуется антология монгольских поговорок. В обществе культивируется аристократическое презрение к текущему обуржуазиванию Запада, к массовой западной прессе, «низведшей слово с трона».
В идеальном обществе Уварова господствовали не личные совершенства и не рациональное его построение, а иерархия, управляемая теми немногими, кому доступна истина управления. Уваров сражался с декартовским поклонением логике. Его толстый «Журнал министерства народного образования» был своего рода заслоном на пути более близкого знакомства с современными западными теориями и анализа их. В результате такой политики Запад, приблизившись физически (улучшились дороги и впереди показался дым паровозов), несколько отступил в умозрительной сфере вследствие консервативного влияния царя Николая Первого и его окружения.
Главный акцент был сделан, как уже говорилось, на перенос центра внимания с французского просвещения на германскую упорядоченность и регламентацию. Женатый на прусской принцессе, Николай Первый был близок со своими прусскими родственниками — королями Фридрихом-Вильгельмом Третьим и Фридрихом-Вильгельмом Четвертым. Огорченный современник заметил: «Немцы завоевали Россию в то самое время, когда должен был завершиться процесс их собственного завоевания русскими. Случилось то же, что произошло в Китае с монголами, в Италии с варварами, в Греции с римлянами». Немецкий романтизм и немецкая механическая дисциплина были противопоставлены раскрепощенной энергии британцев и галлов.